Это было под Ровно. Конец «осиного гнезда»

И в самом деле, было очень хорошо. Я с детства питал неодолимую любовь к русской бане, любил побаловаться паром и испытывал сейчас подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение.

– А еще можно и так, – заговорил дед. – Распариться да в снежок… Поваляться, покататься да опять в баньку. Потом никакая хвороба не прицепится.

– Это уж слишком, – заметил я и поинтересовался: – А

ты пробовал?

– Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и теперь…

– Это которого Петром звать? – пустил я первый пробный шар.

– Ага, – машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно.

Откуда я знаю имя сына?

Я продолжал плескаться водой и, как бы не замечая его смущения, продолжал:

– А меньшого зовут Власом?

Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.

– Ты что, оглох? – крикнул я.

– А? Что такое? – Старик сделал вид, что не расслышал.

– Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?

– Ну?

– Что – ну? Ты отвечай, а не нукай.

– Ну, Власом. А што? – и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам.

– Да так, ничего, – невозмутимо ответил я. – Хорошие имена.

– В общем… неплохие, – нерешительно, каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переминаясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением.

– Почему неплохие – хорошие! – поправил я старика. –

Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.

Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил:

– К чему вы это все, господин хороший?

Я резко ответил:

– Ты не прикрывайся «господином хорошим», не выйдет!…

– Что так? – растерянно спросил дед.

Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:

– Так вот, о сыновьях… Ты говоришь: к чему все это? К

тому, отец, что хорошими сыновьями гордиться надо!

Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, собрался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:

– А чего ими гордиться? Нечего гордиться… Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили – как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на всё, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька…

– Да, вот именно, – решительно перебил я деда, – что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.

Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал:

– Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?

Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.

– Что же ты молчишь? Перерешил?

– Почему?. Нет… – неохотно ответил Кольчугин.

– Вот и прекрасно! – одобрил я. – Гауптману я доложил.

Он не против. Он сказал: «Сходите, сходите. Это неплохо… За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите… Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот человек является активным участником подполья». Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?

Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне черными, как угли.

Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Некоторое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел:

– Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?

Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.

– А ну, стой! – прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. – Стой, а то так и огрею!

На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.

– Кто ты есть, шкура? Говори! – повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке.

– Ого! – сказал я спокойно. – Гауптман, оказывается, прав. «Знаем мы этих тихих, – говорил он. – Все они притворы».

Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз, он подался влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топорищем.

– Вмиг порешу и себя сгублю! Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Раскрывайся, стерва!… – Он поднял колун и ступил на первую ступеньку.

– Хватит! – строго прикрикнул я. Пора было играть отбой. – Довольно! Раскроюсь… «Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно»… А то и в самом деле подеремся в бане, как дурни, да еще голые.

Старик вздрогнул всем телом, опустил руки, колун со стуком упал на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь.