Это было только вчера...

— Представь, кто меня дожидался в редакции, Динка? Николай Николаевич. Завуч. Он мне рассказал, как дралась за меня ты, как переживал Мишка (Мишка, оказывается, к нему ходил!), какую речь о моей чистоте и задатках произнесла на бюро Ирочка и как каялся Бурцев. Черт с ним, с Бурцевым! Теперь я знаю, что такое настоящая дружба. А могло быть… — Лялька отвернулась. — Я бы не жила, если бы ты и Миша поверили Шурке.

Перед сном, забравшись к бабушке под одеяло, Дина спросила:

— Ба, почему меня назвали Диной?

— И за то скажи спасибо. — Бабушка потянула повыше одеяло, чтобы прикрыть Динины плечи. — Твоя мать поначалу хотела окрестить тебя Люсьеной, потом Гертрудой. Дала я ей Люсьену. Дала Гертруду. Цельную неделю ты была без имени. Уж когда она сказала: «Будет моя девочка Диной», я даже обрадовалась. Все не Гертруда.

— А родись я мальчишкой? — засмеялась Дина.

— Были и на тот счет предположения. Клеоникием или Эдуардом метила. Ей главное, чтоб помудренней. Я ей имя «Фенепен» подсовывала. Чем, говорю, не редкость? Слава богу, к рождению Борьки у нее психоз на имена прошел.

Прижавшись к бабушкиному теплому боку, Дина засыпала и где-то между явью и сном слышала то характерный говорок бабушки, то голос Бурцева, в котором больше было испуга, чем раскаяния («Я сказал неправду. Да, да, я виноват»), то восклицание Ляльки: «Я бы не жила, если бы ты и Миша поверили Шурке».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Нет большего наслаждения, чем отдыхать после экзаменов. День кажется бесконечно длинным, день — год. И сам ты легкий, словно сделан из папье-маше. Дунь на тебя — поднимешься под облака. Можно нарядиться и пойти в город, так, ни зачем, просто показаться: это я, свободный человек. Где-то далеко (батюшки, как далеко — через два месяца!) экзамены в институт, а сегодня — праздник. Сегодня — цветы, цветы, цветы…

Дина оглядела комнату. Всюду прибрано, наведен блеск. Борька лежит на диване, читает «Монте-Кристо». Борька — еще школьник. А она уже — будущая студентка.

— Борь! Ты хотел бы быть на моем месте?

Он отодвинул в сторону книгу, холодно посмотрел на нее, точь-в-точь как отец, и не ответил.

— Борь, ведь я школу окончила. Понимаешь? Окончила школу.

Борька продолжал читать, не обращая на Дину внимания. Противный бирюк! Она подошла к дивану, стала перед Борькой на колени.

— Братец хороший, братец пригожий, раздели со мной величайшую мою радость, — взмолилась она.

— Отстань.

— Борька, мне хочется тебя стукнуть.

Молчание.

— Борь, совсем недавно мы вовсю с тобой дрались, а сейчас выросли. Сейчас мы не будем драться.

Молчание.

— Если бы ты видел, как я выглядела на выпускном. Белое платье, черная лента в волосах, черные туфли — каблук шесть сантиметров! Борь, как ты мог не прийти и не посмотреть на меня?

— Сказал, отстань.

— Не отстану. Ты мне брат. Событие в моей жизни должно стать событием и в твоей. Посмотри на меня, Боренька, свет очей моих! Посмотри на свою старшую сестрицу…

— Уйди, получишь.

Борька толкнул Дину, она упала:

— Ах, так? Хорошо же!

«Я сейчас проучу тебя, бирюк поганый. Я заставлю тебя испугаться».

Она вскочила на подоконник. Вчера к дому подвезли машину песку и свалили под их окнами. Она мельком глянула: песок еще лежит? Лежит.

— Прощай, Боренька!

И прыгнула.

Ноги ушли в прохладный мокроватый песок, она повалилась на бок, подняла голову.

Сверху на нее с ужасом смотрел Борька.

— Ага, испугался, флегма несчастная! — крикнула Дина и громко расхохоталась. Но в ту же секунду смех ее захлебнулся. В окне показалась бабушка.

«Бабушка пришла. Она видела, как я прыгнула». Дина саженными шагами отмерила лестницу, коридоры и ворвалась в комнату.

— Бабунь! Я живая, невредимая.

Бабушка сидела, прислонясь к стенке. Пальцы ее мелко дрожали.

— Дура, псих, идиотка, — исступленно повторял Борька, подступая к Дине со сжатыми кулаками.

— Бабунь, там песок. Я прыгнула, чтоб Борьку встряхнуть. Он же идол каменный. Идол каменный.

Бабушка, стараясь унять дрожь пальцев, терла руку о руку.

— Фу, напужалась я. Ты никогда так больше, внучка, не делай.

— Не буду, бабунь! — Дина принялась целовать бабушку.

Та легонько отстранила ее, вынырнула из-под Дининого локтя, пригладила свои волосы-одуванчики, тронула Борьку за плечо.

— Не одна она за тебя тревожится, Борис. И я все поглядываю да думаю: «Чего он такой? Чем недоволен?» Ты пошто мольчишь все, мольчишь? (У бабушки очень своеобразно звучало смягченное «молчишь»). Обидел тебя кто — скажи.

— Никто меня не обижал.

— Так чего ты на мир индюком поглядываешь? Другим оттого неуютно.

— Да мне-то что — уютно кому или нет?

— А как же? — Бабушка вся встрепенулась, словно маленькая птичка, которую вспугнули, и она собирается слететь с ветки. — Ты не один по земле ходишь. Приноравливайся и к моему шагу, и к ее.

— Зачем? — Борька поглядел на Дину. — Она вечно бежит куда-то, мчится. А я спокойно хочу ходить. И вообще: люди все суетятся, суетятся. Противно! Вечно слышишь: «Скорее». Куда бежать?