Это было только вчера...

Подрастая, Шурка спрашивал себя: почему отец вторично не женится, почему поселился в семье брата — шумной, многолюдной, состоящей из сплошных хохмачей и насмешников? Все они — от дяди Коли до его холостяков-сыночков и дочерей-вдовушек — обтесывали Шуркин характер, как камень, придавая, каждый на свой манер, себе подобную форму. Им история, в которую влип Шурка, пожалуй, доставит удовольствие: появится мишень для острот. Но отцу… Шурка помнит, как, рассказывая о покойной матери, отец сказал: «Я полюбил ее, и этого было достаточно, чтобы ни себе, ни другим я не позволял ее обидеть». Да, отец не простит ему случая с Лялькой.

Школа поразила тишиной и чистотой. Вымыты ступеньки, площадки, окна. Завтра сотни ног притащат на своих подошвах пыль и грязь, но пока хочется ступать на носках. «Берегите труд уборщицы!» — выбрасывает неизменный лозунг Ирочка. Вот еще кому трудно будет взглянуть в глаза! Единственная учительница, достойная в этом «храме науки» уважения. Хуже всего, что она не примется отчитывать, не побежит жаловаться отцу. Она скажет ему с глазу на глаз: «Ты отвратителен, Шура!», и лицо ее станет похоже на лица репинской «Царевны Софьи».

Сверху, из кабинета истории, доносились голоса. «Судилище», значит, состоится там? «История» — в истории? А! «Мне наплевать на бронзы многопудье…» Как Лялька читает Маяковского! Он вдруг испугался: неужели проработка будет при ней? Только бы не при ней.

Бурцев постоял у двери, прислушался. Говорили о нем, о Мусе Лапиной. Рвануть-ка отсюда, кубарем скатиться с чистых ступенек на улицу… И утвердить себя как высшее ничтожество? Нет, он войдет. Он сумеет показать, что из ясельного возраста вышел. Бабушки-нянечки, осуществляйте опеку-над другими.

Глотнув воздуху, как перед прыжком в воду, Шурка вошел.

— Явился по вашему вызову! — неожиданно для себя шутовски выпалил он, холодея от сказанного.

Разговор в комнате смолк. На него, как на постороннего, смотрели завуч, Динка Долгова, Жорик Коротеев из десятого «Б», Нина Пискун из восьмого, Галка Чхаладзе из девятого. Под портретом Суворова, по-мужски заложив руки за спину, стояла Ирочка, чертовски напоминая репинскую «Царевну Софью». Ляльки не было…

— Видим, явился, — натянуто произнес Жора Коротеев, выходя из-за стола. — Что ж, давай, садись.

Шурка сел. Он ненавидел себя за то, что сел на край стула, но оцепенение было так велико, что он не мог заставить себя подвинуться. Он приказал себе: «Не опускай перед ними глаз», а они, непослушные, глядели куда угодно — на стены, портреты полководцев, только не на тех, кто сейчас начнет разбирать его по косточкам.

— Говори!

Приказывала Долгова.

Шурка перестал изучать стены, вымученно взглянул на Дину. И понял: ему нечего сказать.

5

Иван Трофимович пригласил к себе выписавшегося из больницы Антона (он не терял надежды вернуть его на завод). В ожидании гостя Куликов пытался читать, но чтение не шло на ум. Донимала тревога за Ляльку. Недавно сестра шепнула ему: Лялька плохо ест, неспокойно спит. Придя в тот день с работы, он застал дочь за странным занятием: она вырезала из бумаги человечков. Слабо улыбнувшись его бодрому приветствию, Лялька скомкала вырезанные фигурки, бросила их в корзину. Он спросил, здорова ли она, все ли у нее благополучно. Она безразлично ответила: здорова… все благополучно. Его испугало это безразличие. Не приученный вглядываться в жизнь дочери, Куликов решил посоветоваться с Леной. Она мать, ей легче найти подход…

Лялька валялась на кровати, делая вид, что спит.

«Что у нее стряслось?» — терзался Иван Трофимович.

Затрещал телефон.

— Лялька, тебя!

Обычно не любопытный, он внимательно прислушивался к разговору. Дочку уговаривали приехать в какую-то редакцию, она допытывалась: зачем? Неохотно согласилась.

— Не задерживайся, — попросил Куликов. И неизвестно к чему добавил: — Ты, кажется, руководишь в школе каким-то кружком?

— Кажется, руковожу, — с прежним безразличием ответила Лариса.

«Да. Только придет Лена, обсудим, как с ней быть. Ее точно выжали…»

Но пришла Лена, он кинулся снимать с нее пальто, облагать ее ноги в комнатные туфли, разглядывать вместе с нею через зеркало ее подбородок, выслушивать, что сказали профессора, и тревога о дочери отодвинулась, забылась. Появление Антона вовсе изменило направление мыслей Ивана Трофимовича. Он шумно накрывал на стол, откупоривал бутылки «Жигулевского», подкладывал гостю то колбаски, то сырку, в общем, всячески старался создать благоприятную обстановку для разговора.

— Так, говоришь, в институт подаешься? В медицинский? А какие у тебя к тому показания? Какой голос зовет тебя именно туда? — Антон молчал. Его светлые волосы были как бы дополнением к светлым глазам, светлому лицу, к светлой, с желтинкой, рубашке. — У тебя к технике призвание. К электричеству. Я же знаю, — напирал Иван Трофимович. — Ты любой приемник разберешь и соберешь. Любой мотор перемотаешь. Так в чем дело? В чем? Ошибку в генераторном повторить боишься? А ты докажи. Докажи, что способен сделать выводы из ошибки.