Это было только вчера...

Муся окинула Ляльку презрительным взглядом, перевела его на Михаила Бугаева.

— Все ясно, — весело отозвалась Лялька.

Прошло несколько дней. Лялька заметила: к кому ни обратится, ее слова повисают в воздухе. С нею не разговаривают, от нее отворачиваются.

— Динка, ты не слышала: против меня не готовится заговор?

— Будто нет.

— Может, мне кажется?

Но Ляльке не казалось.

Только она собралась после уроков выйти из класса, как ей загородила дорогу Муся:

— Не стыдно? Не стыдно?

— Чего мне стыдиться, ягненочек?

— Своего поведения. Таким, как ты, не место в школе, рядом с порядочными.

— Это ты-то — порядочная?

— Не хорохорься, не хорохорься. Шурка нам все рассказал…

— Что он вам мог рассказать, Шурка?

— А то… а то… — Муся задыхалась от возбуждения. — Что вы были с ним, как… муж и жена.

— Ты спятила?! — крикнула, подходя, Дина.

Лялька закрыла ей рот рукой, не моргая, смотрела на Мусю. Лялькино лицо было белее стены.

— Врешь. Шурка такое не мог сказать.

— Охоньки-хохоньки, я вру! Шурка! Иди сюда, — крикнула Муся в коридор, где голубела бурцевская рубашка. — Подтверди: ты говорил про ваши отношения?

Лицо Шурки тоже было белее пергамента.

— А зачем ты… выложила? — смущенно спросил он Мусю, не снимая тем самым, а подтверждая обвинение.

Лялька так посмотрела на Бурцева, что всем показалось: ударит! Но она только взяла его за плечи, повернула лицом к свету.

— Вот ты какой! — медленно, не веря, протянула она. — Ну, спасибо, Шура.

Она выбежала, оставив на чужой парте портфель. Дина взяла ее портфель, прошипела Бурцеву: «Альбинос!», выскочила следом. Перед Бурцевым, расставив ноги, возник Бугаев.

— Ну-ну… — встала между ними Муся Лапина.

Михаил отстранил ее, велел выйти из класса остальным. За плотно прикрытой дверью не раздалось ни звука. Муся бросилась в учительскую.

Когда задыхающаяся Ирочка вбежала в класс, там сидел один Бурцев — бледный, с подрагивающим веком.

2

В кабинете завуча окно закрывалось только на время метели. В жару и стужу оно было распахнуто, и, если он кого-либо вызывал к себе, это называлось «идти на ледяную вахту». Сегодня выдался удивительный день. Ломилось во все щели солнце, словно ему было мало просторов Вселенной, своего необъятного царства в вышине.

— Вы меня вызывали, Николай Николаевич?

Дина держалась за ручку двери, как бы надеясь, что сейчас он скажет: «Нет, не вызывал», и она обрадованно прикроет тяжелую, обитую коричневым дерматином, дверь.

— Заходи, Долгова.

Завуч трижды поправил пенсне, провел рукой по вьющимся волосам, медленно закрутил ручку-самописку, встал из-за стола. Разговор предстоял серьезный, Дина видела это по его движениям, по его сдвинутым бровям. «Неужели и он — о Ляльке?» — испуганно подумала она. Вчера ее спросила Ирочка, верит ли Дина в сказанное Бурцевым? Дина вспыхнула, грубо отрезала: «Поверит в такое разве что гадина!» — «Но класс объявил Ляле бойкот». — «Десять человек — не класс. И не надо об этом, слышите?»

У Ирочки были разные недостатки. Написав на доске предложение, она слизывала мел с пальцев — с каждого в отдельности, а потом со всех вместе, будто играла на губной гармошке; она смеялась с закрытым ртом и потому смех у нее получался неестественным, сдавленным; она не по летам молодилась — носила слишком открытые платья… Но достоинств у нее было больше. Прежде всего, Ирочка никогда не вызывала родителей, как бы и кто ни провинился. Она умела говорить с набедокурившим сама, и говорить так, что результат был значительней, чем наказание отца или слезы матери. Она редко обращала внимание на тон, каким с нею разговаривали. Тон — не всегда проявление грубого характера. Чаще всего он отзвук состояния, в котором находится собеседник. И Ирочка искала причину неуравновешенного состояния, а не отчитывала за неуравновешенность. На Динино «Не надо об этом… Слышите?..» она спокойно ответила: «Хорошо. Не будем». И потом Дину весь день, всю ночь грызла совесть: зачем она крикнула и почему не пожелала высказать Ирочке того, что думает?

«Если он заговорит со Мной об этом, — сказала себе Дина, тревожно наблюдая за медлительными движениями завуча, — я останусь совершенно спокойной. Я должна быть спокойной».

— Ты садись, Долгова, садись. Вот представь: вызывал тебя — знал, как поведу разговор. А пришла ты — и вдруг мне стало трудно спрашивать.

«Ему известно, как я ответила Ирочке», — подумала Дина и промолчала.

— Ты давно дружишь с Куликовой, — произнес завуч, сняв пенсне. — Ты девушка мыслящая, наблюдательная. Мимо тебя не могло бы пройти что-нибудь недозволенное в дружбе Ляли и Шуры. — Он перехватил Динин взгляд и поторопился предупредить взрыв. — Я не требую от тебя фискальства, предательства. Я хочу понять: к чему Бурцеву понадобилось грязнить свою подругу?

— Зачем вор ворует? Убийца убивает? Подлый подличает?

— Ты и раньше считала Бурцева вором, подлецом?

— Для таких, как Бурцев, нужен случай, чтобы раскрыться.

— Что же произошло между Бурцевым и Куликовой?

— Не знаю.

Завуч надел пенсне, покачал головой:

— Тебя не волнует, что большая часть класса не разговаривает с Куликовой? Бурцеву поверили.