Это было только вчера...

— Моя бабушка говорит: «Худое слово на орлиных крыльях поднимается, доброе — на черепахе ползет».

— У тебя мудрая бабушка. Но она не помогла тебе…

Дина вскочила:

— Стало быть, вы верите? Вы верите гнусности, которую придумали из мести, зависти, ревности? Говорить о благородстве Гарибальди, непримиримости Суворова, честности Маркса — одно, а верить в благородство и честность живущего рядом — другое? Разрешите уйти, Николай Николаевич?

— Сядь.

Дина стояла, сжав рукой спинку стула, с напряженно вытянутой шеей, и Николай Николаевич понял, чего ей стоило не выбежать из кабинета.

— Сядь, — мягко повторил он и, поднеся свой стул к ее, сел первым.

Дина нехотя опустилась рядом.

— Я что-то не так сказал, извини. Но Лариса пользуется неограниченной свободой дома, нам это известно. У нее никогда не бывает контроля, который бы предупредил ее ошибочный шаг.

— Она — сама себе контроль.

— В семнадцать лет собственный контроль может подвести, Дина. Когда тебе будет тридцать, ты поймешь. Ты, кажется, собираешься после десятилетки в педагогический? Значит, и у тебя случатся трудные моменты в практике, чрезвычайные происшествия, столкновения с личностями. И ты подчас станешь в тупик: как поступить? И ты будешь искать ответа на свои сомнения, колебания — в ребячьей среде, в тех, кому веришь, на кого не раз опиралась. Я намеренно не вызывал к себе ни Бурцева, ни Куликову. Я не рассчитываю на их откровенность, но ты мне должна объяснить… объяснить ради той же Куликовой. Бурцев позволил себе подлость, даже если сказал правду.

— В том-то и дело, что неправду. Он из ревности. Лялька перестала с ним дружить. Ну, может человеку понравиться другой? Мы с вами будем видеть в этом другом одно смешное, а кто-то его полюбит. Или вы считаете, что в десятом классе любовь — бессмыслица? Ее не должно быть?

— Не считаю.

— Тогда поймите… Лялька полюбила. Неважно — кого. И честно сказала Бурцеву. А он… Если хотите, бойкот надо объявлять ему, а не ей.

Дина мертвой хваткой сцепила пальцы рук, они даже побелели. Николай Николаевич осторожно разжал их, дважды похлопал по ним своей шершавой ладонью (ладони у него были шершавые, потому что он на всех воскресниках работал киркой и лопатой, а с весны пропадал на пришкольном участке), он похлопал по Дининым пальцам, как бы прося Дину не горевать, он — завуч — все понял, он теперь во всем разберется.

— Иди, Долгова. Я тебе благодарен.

И Дина, выходя от него, подумала, что так разговаривать с учениками она, вероятно, никогда не сможет, что учителем надо родиться, тогда не страшны ни чрезвычайные происшествия, ни трудные характеры, ни резкие слова. Если после разговора с преподавателем кажется, что с твоих плеч свалили беду, — разговор был настоящим, ты запомнишь его, пронесешь через всю жизнь.

4

Поначалу Шурка Бурцев решил не идти на заседание бюро. Нужно — пусть разбираются без него. Но, подумав, пришел к выводу: так будет хуже. Он шел в школу, не торопясь, засунув руки в карманы, с независимым видом, убеждая себя, что плюет на эту историю с высоты двадцать пятого этажа. На Рождественской улице мальчишки гоняли футбол. Шурка остановился, поглазел, принял головой летевший на него мяч, улыбнулся подбежавшему большеротому вратарю, зашагал дальше. В глубине души было муторно, в желудке пусто (утром он проглотил только один пирожок). Но даже себе Шурка не признавался в истинной причине своего удручающего состояния.

«Как же, необходимо собираться в воскресенье!» — по-стариковски брюзжал он, словно речь на бюро комсомола должна пойти не о нем, а о дяде с улицы, и у него, Шуры Бурцева, отнимают на пустые разговоры время. Но чем ближе подходил он к школе, тем неуверенней чувствовал себя. Откроют сейчас трепотню, только успевай хлопать ушами. Конечно, он ни в чем не признается, но выдержать их натиск…

Почему он не сделал вид, что Лялькина измена тронула его за пятку? Чего он добился, придумав чудовищный вымысел? Унизил Ляльку? Нет, он унизил себя. Оторвал от Ляльки Бугаева? Нет, сблизил его с ней. Чем может все это кончиться? А если дойдет до отца? Отец никогда Шурку не наказывал, но огорчать его не хотелось. Отец помногу часов сидел у мольберта. Он считался с Шуркиным мнением, звал смотреть эскизы к картинам, допытывался, как выглядит фон, живут ли глаза, схвачено ли настроение. О картинах отца печать, как правило, отзывалась хвалебно, но не за это уважал Бурцев своего «старика», а за его человечность. Отец не имел привычки повышать голос, бросал любую спешную работу, если ему говорили, что кто-то в нем нуждается.