Это было в Краснодоне

Из укрытий выбежали солдаты, на бегу поправляя каски, затягивая пояса. Вздрогнули, грозно поползли вверх, роняя свой зеленый убор, длинные стволы.

Пожилой сержант вскочил на бруствер и замер, пристально вглядываясь в даль, потом, пригнувшись, подбежал к лежавшему на земле лейтенанту:

— Товарищ лейтенант, танки!

И замолчал, увидев на лбу лейтенанта узенькую струйку крови. Опустился на колени, быстро расстегнул гимнастерку, припал ухом к груди. Затем поспешно достал из сумки санитарный пакет, ловко перевязал рану и поднес ко рту раненого свою флягу.

Лейтенант открыл глаза, осторожно приподнял голову, посмотрел вокруг.

— Очнулись! — обрадованно воскликнул сержант. И, положив на колени лейтенанта флягу, бросился к орудию.

Вокруг уже кипел бой. Заглушая слова команды, рявкали пушки, со звоном сыпались на землю дымящиеся пустые гильзы, в воздухе со свистом проносились осколки. Батарея вела огонь по прорвавшимся сквозь линию обороны фашистским танкам.

В этом аду никто не заметил, как лейтенант встал и, крадучись, спустился в глубокий овраг позади огневых позиций батареи. Воровато оглядевшись по сторонам, он бросился бежать со всех ног, снимая на ходу офицерскую портупею. Падая и снова поднимаясь, он бежал до тех пор, пока не столкнулся со здоровенным немцем.

Немец держал автомат наперевес. Ткнув автоматом прямо в живот лейтенанта, он спокойно сказал:

— Хальт!

— Не стреляйте… — трясущимися губами пролепетал лейтенант. — Не стреляйте!.. Я к вам… Я сдаюсь… — и поднял руки.

Лагерь для советских военнопленных под Уманью размещался в длинном кирпичном сарае. Вдоль всего сарая тянулись сколоченные из досок ясли, по углам высились вороха слежавшегося, перепрелого навоза — до войны здесь был коровник.

У стен, на кучах навоза, в широком проходе — всюду лежали раненые. Одни стонали, другие скрипели зубами, третьи только тяжело, надрывно дышали. В воздухе стоял смрадный запах гниющих ран, крови, испарений давно не мытых человеческих тел.

Прижавшись спиной к стене, лейтенант вытянул ноги, со страхом огляделся вокруг.

Молоденькая сероглазая девушка в изодранной солдатской гимнастерке и перепачканной кровью юбке неторопливо пробиралась между лежащими вповалку ранеными. Время от времени она присаживалась возле одного из них, быстро меняла повязку.

Увидев на голове лейтенанта окровавленный бинт, девушка подсела к нему, участливо спросила:

— Что, земляк, тяжело? Ну‑ка, что там у тебя… Она повернула голову лейтенанта ближе к свету.

— О, пустячок! Через неделю заживет!

Делая перевязку, девушка расспрашивала лейтенанта, кто он, откуда, как попал в плен. Тот отвечал неохотно: зовут Василием, фамилия — Подтынный, родом из Донбасса, из села Пятигоровки…

— О, та ты и вправду земляк! — обрадовалась девушка. — Пятигоровка — то ж совсем рядом с нашим Краснодоном. Может, знаешь Иванихиных? Я их старшая дочка, Тоня…

Нет, Иванихиных лейтенант не знает. Родители его и сейчас живут недалеко от Краснодона, в Провал–балке, а сам он как кончил восьмой класс — подался на шахты, потом поступил в артиллерийское училище. Военное звание получил как раз перед самой войной…

Девушка о многом расспрашивала лейтенанта и сама рассказывала о Донбассе, родном Краснодоне, вспоминала, как вместе с подругами любила ходить купаться на Донец — до него от Краснодона рукой подать… Заметив, что лейтенант не слушает ее и, прижавшись затылком к холодной стене, думает о чем‑то своем, девушка понимающе тронула его за рукав гимнастерки.

— Та ты не горюй, лейтенант… — и, оглянувшись по сторонам, заговорила вполголоса: — Охрана тут совсем пустяковая, бежать можно запросто. Я уже присмотрелась — два пьяных фрица у двери- ото и весь конвой. Вот поправишься…

Подтынный молчал.

Тоня была права. Лагерь советских военнопленных в Умани почти не охранялся. Немцы, по–видимому, не думали, что тяжело раненные, истекавшие кровью советские бойцы будут помышлять о побеге. Взвод полевой жандармерии, которому поручили охрану лагеря, беспробудно пьянствовал днем и ночью.

Иногда перепившиеся жандармы врывались в сарай, хватали нескольких пленных, выводили их во двор и, соревнуясь в меткости, открывали стрельбу по живым мишеням.

Однажды темной ночью группа пленных — те, кто был посильнее, — разобрала стену сарая. Бежали все, кто мог держаться на ногах. Вместе со всеми бежал и Подтынный.

Куда, зачем? Он и сам еще не знал. Перебраться через линию фронта, к своим? При одном воспоминании о бое, о страшных взрывах, от которых сотрясалась земля, у него начинали дрожать колени и во рту появлялся неприятный медный привкус. Снова сдаться в плен в надежде попасть в другой лагерь?

Но кто скажет, что в других лагерях пьяные фашисты развлекаются не так, как в Умани? Когда‑нибудь и его могут сделать живой мишенью…

И Подтынный метался, укрываясь в непроходимых болотах, густых лесах, стараясь не попадаться людям на глаза.

В конце августа 1942 года он добрался до Краснодона. Пришел к гауптвахтмеистеру Зонсу:

— Я согласен на все. На любую работу… Только не убивайте меня…

Так Подтынный стал полицаем.