Это другое 3

— Ага, щаззз! А лоток после неё кто будет... В смысле, вы тут без меня совсем все, шо ли? — под теперь заинтересованным взглядом встрепенувшейся «кошки», стряхнул наваждение Силин и, скорее, для накручивания себя размякшего, принялся прям орать на «лисиц», которые, по его мнению, были явно не в себе. — Нахрена вы притащили непойми кого ко мне в постель? Не, я вижу, что она вымытая теперь и даже чесанная, короче, блох с неё не напрыгает, но это ж, блин, не повод — кого попало сразу в кровать тянуть! Что вы так на меня смотрите? А ты, хвостатая, вообще: даже и не пытайся. Глазки кота из Шрека на меня не действуют(не совсем уверенно)! И можешь не тянуться(сглотнув) так эротично. Видывал я и поэротичнее! Да и тереться об меня не стоит. Я на такое не клюну! А хвост свой и вовсе — оставь для фетешистов всяких. Нечего мне им по лицу елозить! У меня в детстве вообще аллергия была. На хомячка(отведя взгляд). Что смотришь так растерянно? Не ожидала, да? Ха! Так, а вы там чего обе притихли? И вообще, где мама? Почему вы бросили того, кого вам вверили охранять и вместо этого устроили тут... непотребство?!!

— Она за молочком пошла. Для Ки́цни(с обожанием).

— Для кого? А, — с недоумением поморгав, переспросил сбитый с толку таким ответом Силин, но и сам поняв, перевел взгляд на всю сжавшуюся после неудачного очарования Сизоухую. К слову, без фингала теперь она смотрелась очень даже ничего. Только вот опять тощая. В смысле, как и «лисицы», не способная похвастаться достойными формами. Но наконец осознав сказанное Рукой, любящий сын ещё больше вспылил, ибо стал догадываться о причинах всего происходящего. — Какое, на, молочко, на? Вы совсем тут охренели? Пошли вон, обе! И чтоб глаз с мамы не сводили. Бегом, я сказал! А ты куда намылилась? Стоять(хватая за хвост).

— Пощады, — пропищала та, чьи феромоны, ну или что оно там такое, да ещё и усугубленные общей милотой, наряду с даже несколько медитативной кошачьей грацией и пластикой, короче, это вот всё не оказало на защищенного пирсингом Силина того эффекта, который превратил битых жизнью и всегда державших нос по ветру, а хвост пистолетом «лисиц» в простых девчонок, умилившихся брошенным, но таким замечательным «котенком», которого тут же подобрали и, вот, притащили в кровать.

Да ещё и маму рассерженного юноши не миновало сие и вправду очарование решившей, похоже, устроиться получше полосатохвостой. После мытья оказавшейся несколько более глубокого серо-голубоватого цвета, а её мягкие и недлинные серебристые волосы обрели эдакий отлив на свету. Кожу кошкодева имела чуть смуглую, но совсем немного, конституцию же тела — как и упоминалось, малоотличимую от таковой у пушистохвостых.

— Ты что же, начинка для шаурмы, думала что прокатит? Что, прийдя на всё готовенькое, достаточно лишь прикинуться лапочкой, и все падут к твоим ногам от передозировки милоты? Что, не ударив палец о палец, не став плечом к плечу со мной, не рисковав своей жизнью, не доказав мне своей верности в конце концов — тебя, хитрозадую, приблизят, ибо я так прям расчувствуюсь от этих твоих ушек. Так что ли? Ты понимаешь, что я теперь с тобой сделаю? Осознаешь, что тебя ждёт и чем для тебя чрева... Не, ты совсем дурная? Зачем ты задом-то поворачиваешься и хвост поднимаешь, да ещё и с таким обречённым видом? Ты мне это брось! — растерял в конце весь запал Силин от столь обезоруживающе-смиренной покорности. Не сочетайся она с умильным образом Сизоухой, что не оставлял никого равнодушным, то непременно вызвала бы раздражение и, возможно, ещё больше гнева. Но, похоже, в самой человеческой природе заложено благоговение перед уязвимой милотой, а потому так. — Ладно, вали отсюда. Из Холмска не гоню, но на глаза мне не попадайся!

Ну а когда понурая Кицни, словно платье натянув просторную для неё футболку с принтом из какого-то аниме про кошкодев в нарядах горничных, с видом утопленника побрела из шатра, то устало развалившийся на измятой кровати Силин продолжил бухтеть:

— Не, ты видал? Я что, похож на того, кто поведется на кошачьи ушки и хвост? Что достаточно лишь, изогнувшись, подставить мне пузико и я, расплывшись в глупой улыбке, примусь с упоением сюсюкаться, как две эти дурочки? Маму ещё одурачила, понимаешь ли. Злости не хватает! Ой, мам, пивет... А ты чего так на меня смотришь? Эм, многообещающе, — сглотнул, увидев стоящую на входе Софью Самуиловну, без молока, но уперавшую руки в бока, тут же вскочивший любящий сын. Ведь во всем произошедшем особо остро он воспринял даже не столько хитрунью-нахлебницу, которая по всем законам жанра и не помешала бы, сколько её методы, не миновавшие самого важного для юноши человека. — Блин, ну не смотри на меня так. Я, что ли, во всём виноват, а? Вот только не надо делать из меня вселенское зло! Я, может, тоже не железный и... и вообще! Сегодня «кошку», а завтра кого? Что ты молчишь, мам? Вот же ж... Ну ладно, ладно. Пусть живёт. Но спать я с ней не стану. И не просите!

****

Тем же днем, Воднинск.