Это я – Эдичка

Рашен мадел Елены был вполне достоин Джордж. Жан был пониже, но и он был ее достоин. А вот этой девочки с косой в белых чулочках, стоящей в своем саду, а сзади, как декорации в опере на пасторальную тему – березки, кусты, кусок деревянного дома, был достоин только я. Девочка мечтала о принце, как многие девочки в России, и, наверное, здесь тоже. Но когда принц Эдичка приходит, вмешивается в дело зло, хаос ведь ненавидит любовь, он шепчет девочке, что это не принц, – принцы не живут в лексингтоновских квартирках и не ходят утром на работу в эмигрантскую газету, – шепчет хаос. – Это не он! – шепчет Хаос.

Эдичка изгоняется, и идут унижаться к Джорджам и последующим в очереди господам. Так я размышлял, разглядывая ее фотографии. Это тоже было больное занятие, господа, ничего хорошего.

– Только не воруй фотографии, – говорила она сквозь слезы, протягивая мне очередную пачку.

– Почему нет, – сказал я, – все равно растеряешь или украдут. Впрочем не бойся, воровать не стану.

Она между тем встала и принялась что-то искать. Вдруг она заревела громко. – Еб твою мать, – говорила она, – чего я живу в этом мерзком грязном доме, где моя книжка, уже спиздили, здесь все крадут и тащат. И чего я такая несчастная!

Плача, она взялась мыть посуду. Я попробовал подойти и дотронулся до ее плеча. «Успокойся!» – сказал я. Она стряхнула мою руку. Боится сближения. Дура! Я хотел ее успокоить. Думает, мне приятно смотреть на нее плачущую! Зверюга несчастная! Одинокая зверюга, думающая из случайных ласк соорудить себе счастье. Чего ж ревет-то, теперь, ведь, хотела быть одинокой зверюгой.

– Брось плакать, – сказал я ей растерянно, – все будет хорошо.

– Ты всегда говоришь, что все будет хорошо! – сказала она зло сквозь слезы.

Э, когда-то я умел ее успокаивать. И гнев ее и слезы. Теперь я не мог применить те средства. Я только сказал: – Хочешь, спустимся в бар, выпьем, расслабишься, будет легче тебе.

– Я не могу, – сказала она, мне нужно уходить, за мной сейчас заедет Джордж, мы должны ехать к знаменитому дизайнеру. – Она назвала имя. – Жигулин, сволочь, не захотел ехать, он сказал: «Мне некого там ебать, ты будешь ебаться с Джорджем, а для меня там нет женщины». Мы не ебаться едем, мне сниматься нужно, работать едем.

Это было уже смешно, но она всхлипывала. Она всхлипывала.

Зазвонил телефон. Это звонил ее экономист. Я слышал, что она все время повторяла ему сквозь слезы: «Это ужасно, это ужасно!»

Я подумал, что какая же он сволочь, не может, видя, как она мучается без квартиры, живя в этом проходном дворе, какая же он сволочь – миллионер, не может снять ей квартиру, чтобы она пожила там, отдохнула, выспалась нормально. Ведь для него это как мне цент на мостовую выбросить. «Он циничный и умный», – говорил о нем Жигулин, говорили другие. Циничный и умный мужчина, а где же ваша доброта? И хуля все стоит в этом мире без доброты?

Для меня он был невыносимое дерьмо, потому что он не помогал ей жить, он использовал ее. Она была одна в этом городе, меня что считать, я для нее не существовал, потому ничем не мог помочь, она была одна, ей было холодно, хуево, у нее не было даже пальто, а он, хромая своей ногой, молчал.

– Скотина, – думал я, – мелкое животное, если б она сделала мне знак, моя хозяйка, я бы перерезал ему глотку в несколько секунд, я был, в конце концов, здоровый сухой тридцатилетний мужик, никогда ничем не болел, таская чужую мебель, я до каменной крепости накачал свои мышцы, а в сапоге у меня всегда был мой золингеновский друг. Он бы и пикнуть не успел. Но она хотела всего этого сама, а ее воля была для меня закон. По привычке.

С другой стороны, если бы он заботился о ней, я бы его уважал, и относился бы к нему хорошо. Это было проверено на Витечке – предыдущем муже Елены. Он любил ее, возился с ней как с ребенком, это меня всегда обезоруживало. Как видите, Эдичка справедлив.

Он вполз в мастерскую минут через десять, где-то недалеко был. Мы вяло поздоровались. Елена надела черную маленькую шляпку и ушла с невысохшими слезами, попросив меня посидеть в мастерской, дождаться какую-то ее подругу. Я посидел, покурил, дождался тоненькой, похожей на стареющего пажа, подруги, попиздел с пришедшим Жигулиным и, взяв лиловую и красную ткани, они играли через полупрозрачный мешок всеми цветами радуги, пошел в свой отель, рассуждая про себя о несправедливости мира, где любящий на хуй не нужен, а нелюбящий нужен и с нетерпением ожидается.

В отеле внизу меня ждал квадратик бумаги – телефонный мэсидж, где корявым почерком телефонистки было написано «Позвонить Кэрол» и номер телефона. Поднимаясь в лифте, я улыбался. Мы еще когда-нибудь поговорим с этими Джорджами. При других обстоятельствах.

Эпилог

Я сижу на своем балкончике на облупленном стуле при сонном свете октябрьского солнца и рассматриваю уже старый летний журнал, я выудил его в мусорном баке, и принес к себе в номер для практики английского языка.