Это я – Эдичка

Была бы моя воля, я бы всех их хотел успокоить. Если для этого нужно приласкать горбоносенькую, выебать ее, поселить у себя, – я хотел бы этого. И ту усталую тоже. И мальчишку с повязкой. И господина Акосту – он хороший парень. И этого с амулетами и в шляпе. И наркомана. Мы имели бы ранчо и нашлось бы место всем. И Кэрол. И Крису. И Джонни. Да и Розанн нужно бы взять – несправедлив я к ней.

Шесть часов провел я в Вэлфэр-центре в тот день… Бассейн… Хорошо бы как-нибудь сподобиться и выкупаться в бассейне. Когда-нибудь в длинный жаркий день я это сделаю. И выпью кампари с оранджусом.

Я отрываюсь от журнала и гляжу вниз. Под окном все лето ломали здания, стоял невыносимый грохот. Сейчас зданий нет – ровная, усыпанная кирпичной пылью, площадка. Осень. Пора мне менять место, изжил себя отель Винслоу. Пора.

Вы думаете, я никогда не тоскую о рабстве? Тоже тоскую иногда. О белом доме под деревьями, о большой семье, о бабушке, дедушке, отце и матери, о жене и детях. О работе, которая купит меня всего с головой, но взамен я буду иметь чудесный дом с лужайкой, с цветами, со множеством домашних машин, улыбающуюся чистенькую жену-американку, конопатого, в веснушках, измазанного вареньем сына в футбольных бутцах…

Но что мечтать, – бесполезно. Судьба есть судьба, я слишком далеко уже ушел. У меня никогда не будет всего этого. Не рассядется семья за вечерним столом, и я, адвокат или доктор, не расскажу, какое у меня сегодня было сложное дело, или какая трудная, но интересная операция.

Я подонок. Я получаю Вэлфэр. Сейчас мне нужно питать себя – жрать щи. Я один, мне нужно помнить о себе. Кто обо мне еще позаботится? Ветер хаоса, жестокий, страшный, разрушил мою семью. У меня тоже есть родители – далеко, полоборота земного шара отсюда, на зеленой улочке Украины – папа и мама. Мама всегда пишет мне о природе – когда расцвели вишни под окном и какое вкусное варенье она сварила из абрикосов, которые они когда-то с папой сажали под окнами, вкусное, твое, сын, любимое варенье, но вот есть его некому. Больше родственников у меня, Эдички, нет. В войну погибли мои дядья и деды. Под Ленинградами и Псковами. За народные интересы. За Россию, бля.

От моих жен и подруг я перенял кое-какие привычки и с ними живу. По утрам я пью кофе и одновременно курю сигарету. В сущности, плебейский мальчик, дворняга, я перенял эту привычку у Елены. Живу.

Жизнь сама по себе – бессмысленный процесс. Поэтому я всегда искал высокое занятие себе в жизни. Я хотел самоотверженно любить, с собой мне всегда было скушно. Я любил, как вижу сейчас, – необычайно, сильно и страшно, но оказалось, что я хотел ответной любви. Это уже нехорошо, когда хочешь чего-то взамен.

Все потерявший, но ни хуя не сдавшийся, я сижу на балконе и смотрю вниз. Сегодня суббота, на улицах пусто. Я смотрю на улицы и не спешу. У меня много времени впереди.

Что со мной будет конкретно? Завтра, послезавтра, через год?

Кто знает! Велик Нью-Йорк, длинны его улицы, всякие есть в Нью-Йорке дома и квартиры. Кого я встречу, что впереди – неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну при захвате самолета или экспроприации банка. Может, не набреду и уеду куда-нибудь, к палестинцам, если они уцелеют, или к полковнику Кадафи в Ливию, или еще куда – сложить Эдичкину голову за каких-то людей, за какой-то народ.

Ведь я парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть. Да что там постараюсь! Я старался тридцать лет. Дам.

На глаза мои от волнения навертываются слезы, как всегда от волнения, и я уже не вижу Мэдисон внизу. Она расплывается.

– Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! – говорю я и вытираю слезы кулаком. Может быть, я адресую эти слова билдингам вокруг. Я не знаю.

– Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! Идите вы все на хуй! – шепчу я.