Это я – Эдичка

Потом мы ехали в собвее и, стараясь перекричать его шум, она говорила мне о своей партии. Порывшись в двух объемистых сумках, наполненных журналами, газетами, перепечатками, копиями и прочими бумажками – настоящая сумка агитатора и пропагандиста – она вынула газету, газету их партии и журнал их партии и дала мне. И газета и журнал писали о борьбе различных партийных и национальных группировок и здесь, в Америке, и во всем мире – в Южной Африке и Латинской Америке, СССР и Азии. Я доехал до Гранд Централ и вышел, договорившись, что она мне завтра позвонит и скажет, как дела с переводом статьи, который она постарается сделать на работе, если не будет ее босса.

Перевод она сделала через день, я встретился с ней в ее оффисе, она работала у какого-то крупного адвоката – оффис был на Пятой авеню, роскошные, настоящей кожей обтянутые кресла – изобличали богатство владельца. Кэрол, как водится, сидела в загончике, огороженном забором, за столом с пишущей машинкой АйБиЭм и группой телефонов. Она выдала мне перевод, я предложил ей заплатить деньги, на что она не согласилась. Я поблагодарил ее.

– Ты хочешь пойти на митинг в защиту прав палестинского народа? – спросила меня Кэрол. Правда, это очень опасный митинг. Я думаю, даже немногие наши товарищи придут на него. Он состоится в Бруклин Колледж.

– Конечно, хочу, – сказал я с искренним удовольствием. Опасный митинг только и нужен был мне в этом мире. Если б она сказала, приходи завтра в такое-то место – получишь автомат и патроны, будешь участвовать в акции, например, в захвате самолета, я был бы, конечно, куда больше рад, но и митинг – это было неплохо. Я не кривлю душой, меня полностью устроила бы только революция, но можно было начать и с митинга.

– Я приду с другом, – сказал я, имея в виду Александра, можно?

– Да, конечно, – сказала Кэрол. Если твой друг не боится. За нами обычно смотрят, мы все на учете. Ты, наверное, читал в газетах – наша партия ведет дело против ЭфБиАй за то, что они на протяжении многих лет подслушивали нас, срывали замки в помещении партии, контролировали наши бумаги, подсылали провокаторов…

– Да, я читал об этом в газетах.

– Ты знаешь, что ЭфБиАй, когда я стала членом «Рабочей Партии», прислала моим родителям письмо, они живут в Иллинойсе, мои родители, сообщая, что я стала членом «Рабочей Партии». Они всегда так подло поступают, чтобы сеять раздор в семьях. Мои родители протестанты, они простые люди, они не любят черных, они не любят чужих, они расисты, брат мой – правый, для них это был страшный удар. Мы долгое время не поддерживали отношений, – сказала Кэрол.

– У вашей ЭфБиАй такие же методы, как у КаГэБэ, – сказал я. В России КГБ поступает так же.

– А ты знаешь, что ЭфБиАй имеет список в 28 тысяч фамилий по всей Америке. Эти люди будут тотчас арестованы в один день, если вдруг какая-нибудь опасность возникнет для режима. Это те, кто считается лично опасными, ну, например, имеют влияние, могут возглавить людей. На одном из первых мест стоит фамилия Норман Мэйлер. Ты знаешь о нем? – продолжала Кэрол.

– Я читал его в России, – сказал я, кое-что переводили.

Слова Кэрол меня не удивляли. Еще в Советском Союзе я встречался и поддерживал тесные отношения с австрийскими левыми, у меня было несколько таких знакомых, и я знал лучше других русских положение дел на Западе. Они мне многое рассказывали. Лиза Уйвари, гуляя со мной у Ново-Девичьего Монастыря, помню, говорила: «Уезжать из СССР можно только если есть непосредственная угроза жизни». Моя Елена всегда тянула меня вправо, теперь Елены не было. И теперь я уже хорошо знал этот мир, у меня не было иллюзий.

Советский Союз остался позади, и его проблемы тоже, мне предстояло жить здесь и умереть здесь. Как жить и как умереть? – возникал вопрос. Дерьмом, подчиненным законам этого мира, или гордым человеком, отстаивающим свое право на жизнь?

У меня даже выбора не было, не нужно было делать выбор. Мне с моим темпераментом нечего было выбирать. Я автоматически оказывался в числе протестующих, недовольных, в инсургентах, партизанах, повстанцах, в красных, педерастах, в арабах и коммунистах, в черных, в пуэрториканцах.

На следующий день мы встретились – я, она и Александр, и поехали в Бруклин. До собрания еще было время, мы зашли в «Блимпи», поели. Когда она кушала, брала бутерброд руками, я заметил, что кончики пальцев у Кэрол грубые и исковерканные, один изуродованный ноготь загибался вниз, почти под палец, но в ее руках не было неприятности, это были простые руки худенькой блондинки. Так ровно и спокойно смотришь на изуродованные пальцы плотника, зная, что это чисто, сухо и хорошо, что это от работы, что так надо.

У корпуса, где должно было состояться собрание, мы увидели множество полиции, машины, и отдельные группки молодежи стояли там и сям, оживленно разговаривая и что-то обсуждая. Я с удовольствием втянул носом воздух. Пахло тревогой. Пахло хорошо.