Это я – Эдичка

Человек в шортах удалился в толпу. «Слон», – мысленно дал я ему кличку, и подумал, что если бы он дал мне в отеле за те же 130 долларов номер чуть побольше, чуть попросторнее моей тюремной клетки, мне было бы легче жить. Только с какой стати он станет для меня это делать, решил я. Кто я ему?

Розанн говорит, что слон хотел с ней когда-то спать. Она обо всех так говорит. Даже о маленьком, одетом в опереточную рубашку русского Леля, Чарлзе из «Вилледж Войс», заваленном работой Чарлзе она так сказала. Это не очень-то нормально. Может быть, ей кажется, не знаю. Может быть, она спала с этим слоном, а не только он хотел, но мне что за дело, я не люблю Розанн, какое мне дело.

Я не люблю Розанн, я понял это едва ли не сразу, поймав ее несколько истерических, с задранной головой поз, так смотрят затравленные крысы. Я не люблю ее, потому что она меня не любит, да и никого она не любит… Я твердо знал, что мне нужен человек, безразлично, мужчина ли, женщина, но чтоб любил он меня. К тому времени я уже четко знал, ведь я стал разумнее, нормальнее, и так много думал вынужденно последнее время – что вся моя жизнь была поисками любви, порой бессознательными поисками, порой сознательными.

Я нашел любовь – Елену, но она своей дикой волей к разрушению, невинная и виновная, разрушила все, что я построил. Ей так полагается – разрушать, она никогда ничего не построила, только разрушала. Сейчас, за неимением объекта, она разрушает себя. Теперь я ищу снова, как странно, но у меня, может быть, есть силы на еще одну любовь.

Я поймал себя на том, что с одинаковым интересом копаюсь взглядом в куче мужчин и женщин. Это было немножко странное чувство, я сидел на мягком, слишком, пожалуй, мягком пластиковом диване Розанн, среди ее растений, разговаривал с ее гостями и одновременно думал о себе и искал себе человека. Человека не было.

Были высушенные американские женщины-интеллектуалки, с ними было все ясно, они не интересовали меня, я – их, даже сумасшедшая, с желтой натянутой в улыбке кожей широкого лица Розанн была куда лучше. У нее хоть был интерес к людям. Любви не было, а интерес был. Вокруг себя она собрала кучку уродов, одним из которых был я. Я не обольщаюсь – конечно, уродец. Сушеные американские тридцатилетние дамы мне не подходили, они все знали, а ебаться с ними, я думаю, было скушно, у них не было иллюзий, они ни на что уже в этой жизни не надеялись, а твердо и сухо шли своим малоинтересным путем. Куда? Никуда, к смерти, конечно, куда идем мы все. Перемежая этот подход интеллектуальными, по-американски интеллектуальными разговорами. Если бы я увидел протест в глазах хоть одной из них – протест и муку, я подошел бы, нет, ничего такого не было.

Бугаистые американские здоровенные мужчины, сказывалось хорошее питание по крайней мере в трех предыдущих поколениях, меня тоже не интересовали. Потому я скучал, и опять удалился, перебросившись парой шуток с русскими, на террасу, под открытое небо, в пентхауз, и вместе с Карлом занялся испеканием шашлыка. Параллельно я захватил с собой бутылку водки, я люблю, когда такая бутылка у меня под рукой. Благо, было полно людей, в такой толчее Розанна не могла наводить свои жлобские немецко-еврейско-американские порядки, то есть отпускать спиртное «приличными» порциями, не давая человеку в руки бутылку, что меня всегда злит и обижает.

Я поставил бутыль в тень кастрюли с шашлыком и продолжал работать, переговариваясь с Карлом и его женой и другими подходящими к столу людьми, и в то же время ублажал себя, когда мне этого хотелось, порцией водки. Шашлыки уже стали раздавать по мере приготовления, я, конечно, как изготовитель, ел одним из первых, сопровождая мясо все той же водкой, как вдруг…

Вдруг Розанна подвела ко мне женщину. Учтите, тогда я видел ее первый и последний раз. Она… это была китаянка, отец ее был китаец, как я потом узнал, а мать русская. Она была необыкновенно светла лицом, позже я рассмотрел ее, но тогда мне только ударил в глаза свет ее лица, и я увидел, что она красива, и как в китайских старых классических книгах писали, нимало не смущаясь штампами – а я немало перечитал китайской переводной классики – «она была как цветок лотоса», и мягкая восточная улыбка играла на ее губах, и была она веселенькая и милая, и открытая всему миру и мне. «Это моя лучшая подруга, – говорила Розанна, – моя бывшая руммейт».