Это как день посреди ночи

В голове вдруг пронесся образ пунцового от стыда Абделькадера, стоявшего посреди класса моей начальной школы. Я думал, что навсегда похоронил его, но в тот момент явственно увидел, как он кривился от боли, когда пальцы учителя терзали его ухо. В мозгу взорвался резкий голос Мориса: «Потому что арабы лентяи, месье!» Ударная волна от этого окрика отозвалась во всем теле, будто подземный взрыв в крепостных рвах. Все мое естество затопил тот же гнев, что охватил меня тогда в школе. И точно таким же манером он выплеснулся из самых глубин, будто поток вулканической лавы. Я в одночасье забыл, зачем приехал сюда, о той опасности, которой подвергался Желлул, о тревоге его матери. Я видел перед собой лишь месье Хайме Соса, взобравшегося на самую вершину собственной надменности, нездоровый блеск его гипертрофированной гордыни, на фоне которой свет дня окрашивался в пагубные цвета.

Не отдавая отчета в своих действиях и не в состоянии сдержаться, я встал перед ним и сказал резким, пронзительным, звонким, как кривая турецкая сабля, голосом:

– Месье Соса, давным-давно, задолго до вас и вашего прапрадеда, на этом месте стоял человек. Глядя на эту равнину, он, помимо своей воли, себя с ней отождествлял. Тогда на ней еще не было ни дорог, ни рельсов, никто не тревожил покой мастиковых деревьев и колючего кустарника. Каждая река, что высохшая, что полноводная, каждая тень, каждый камешек служил отражением его смирения. Этот человек верил. Потому что был свободен. У него была лишь дудка, чтобы ублажать слух коз, да дубинка – отпугивать шакалов. Когда он ложился у подножия вот этого дерева, ему было достаточно лишь закрыть глаза, чтобы ощутить биение жизни. Кусок лепешки и луковица, которые он с удовольствием вкушал, были ему дороже самых богатых пиршеств. Он чувствовал себя легко даже когда голодал. Этот человек жил в ритме смены времен года, убежденный, что покой можно обрести только в простоте. Никому не желая зла, он считал, что на его жизнь и покой никто не посягнет – до того самого дня, когда на горизонте, населенном его грезами, не замаячили горести. У него отобрали дудку и дубинку, землю и стада скота – все, что раньше проливало ему на душу бальзам. А сегодня его пытаются убедить, что он оказался в этих краях по чистой случайности, да еще возмущаются, когда он в ответ требует к себе элементарного уважения… Я не согласен с вами, месье. Это не ваша земля. Она – собственность того пастуха, чей призрак стоит рядом с вами, хотя вы напрочь отказываетесь его видеть. А причина вся в том, что вы не умеете делиться, забираете себе виноградники и мосты, асфальтированные шоссе и железные дороги, города и фруктовые сады, а законным владельцам отдаете только то, что остается.

– Ты умный парень, Жонас, – возразил Хайме, на которого мои слова, по-видимому, не произвели никакого впечатления, – тебя воспитали в хорошей среде, и я не советую тебе ее покидать. Бунтари никогда ничего не построят. Им доверь рай, так они и его превратят в руины. Они не принесут твоему народу ничего, кроме горя и разочарований.

– Вам, месье Соса, не мешало бы поездить по окрестным деревням. Беды свирепствуют в них с тех самых пор, как вы низвели свободных людей до состояния вьючных животных.

С этими словами я оставил его и вернулся к машине. Голова шумела, будто продуваемый всеми ветрами кувшин.

Глава 17

Весной 1957 года вернулся Жан-Кристоф. Без предупреждения. Об этом на пороге почты мне сообщил полицейский Бруно:

– Ну как, встретились?

– С кем?

– Как? Неужели ты не в курсе? Крис вернулся. Два дня назад…

Два дня?.. Жан-Кристоф вернулся в Рио-Саладо, и мне никто ничего не сказал… Накануне я видел Симона. Мы даже перекинулись парой фраз. Почему он промолчал?

Вернувшись в аптеку, я позвонил Симону в контору, располагавшуюся в двух шагах от почты. Понятия не имею, почему я решил именно позвонить, а не сходить к нему. Может, боялся поставить его в неловкое положение, а может, просто боялся прочесть в его глазах то, о чем и без того догадывался: что Жан-Кристоф по-прежнему таит на меня злобу и не желает меня видеть.

Симон на другом конце провода дал слабину.

– Я думал, ты в курсе.

– Мне не до шуток!

– Уверяю тебя, это чистая правда.

– Он тебе что-то говорил?

Симон прочистил горло. Ему явно было не по себе.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Мне все понятно. – Я повесил трубку.

С рынка вернулась Жермена. Она поставила корзину на пол и искоса взглянула на меня:

– С кем ты разговаривал?

– С клиентом, – успокоил я ее. – Ему не понравилось, как мы его обслужили.

Она взяла корзину и поднялась на второй этаж. Уже ступив на лестницу, Жермена вдруг остановилась, повернулась, спустилась на несколько ступенек и посмотрела на меня:

– Ты что-то от меня скрываешь?

– Да нет.

– Дело в том, что… ходят слухи, что… Кстати, я пригласила на бал Бернадетту. Надеюсь, ее-то ты хоть не разочаруешь? Хорошая девушка. Не красавица, но смышленая. Ей, конечно, недостает образования, но лучшей хозяйки, чем она, не сыскать на всем белом свете. Да и потом, она очень мила!