Это как день посреди ночи

– Ты в безопасности, Си Рашид, – прошептал ему Желлул.

Уари, похоже, ничего не понимал. Он посмотрел на товарища по оружию, через несколько мгновений отвел взгляд и вновь схватил меня за горло. Мне на помощь бросилась Жермена. Желлул приказал ей вернуться на место и тихим голосом обрисовал командиру сложившуюся ситуацию. Душившие меня пальцы Уари не желали разжиматься. Я стал задыхаться, но спокойно ждал, когда он придет в себя. Когда он меня отпустил, перед глазами летали мушки.

Капитан вновь рухнул на стол. Его рука упала в пустоту, несколько раз покачнулась и неподвижно замерла.

– Отойди, – приказал медбрат, прибежавший на мои стоны.

Он осмотрел раненого и пощупал пульс.

– Обыкновенный обморок. Его надо перенести на кровать. Он нуждается в отдыхе.

Трое подпольщиков оставались у нас почти две недели. Я продолжал делать свою работу, будто ничего не произошло. Опасаясь, как бы к нам неожиданно не нагрянул какой-нибудь родственник, Жермена позвонила своей семье в Оран, сказала, что уезжает в пустыню, в Колом-Бешар, и обещала связаться с близкими сразу по возвращении. Медбрат Лауфи устроил капитана в моей спальне и не отходил от него ни днем ни ночью. Я спал на старом диване в кабинете дяди. Желлул то и дело выказывал мне свое презрение. На душе у него было тяжело, и мое отношение к войне за независимость, которую вел алжирский народ, его просто бесило. Я понимал, что одного-единственного моего слова было бы достаточно, чтобы он вывалял меня в грязи, и поэтому молчал. Как-то вечером, когда я читал книгу, он, поняв, что я не желаю вступать с ним в разговор, сказал:

– Жизнь – то же кино: есть главные действующие лица, на которых держится весь сюжет, и статисты, теряющиеся на фоне декораций. Они присутствуют в кадре, но к ним никто не проявляет интереса. Ты, Жонас, один из них. Я на тебя не злюсь, мне просто тебя жалко.

Мое молчание действовало ему на нервы.

– Как можно отводить глаза, когда на событиях в нашей стране сосредоточены взоры всего мира? – воскликнул он.

Я посмотрел на него и вернулся к чтению. Он вырвал книгу из моих рук и с размаху швырнул ее о стену.

– Я с тобой говорю!

Я поднял книгу и сел обратно на диван. Он опять попытался у меня ее вырвать, но на этот раз я схватил его за запястье и оттолкнул. Удивленный моей реакцией, Желлул изумленно уставился на меня и пробормотал:

– Ты самый обыкновенный трус. Ты напрочь отказываешься видеть, что происходит в наших деревнях, выжигаемых напалмом, в тюрьмах, где казнят наших героев, в лесах, где мы пачками собираем трупы товарищей по оружию, в полях, где нашим бойцам приходится лежать целыми сутками. Какой бес в тебя вселился, Жонас? Неужели ты не понимаешь, что весь народ борется ради твоего собственного искупления?

Я ничего ему не ответил.

Он хлопнул меня по голове тыльной стороной ладони.

– Не трожь меня, – сказал я.

– Ой-ой-ой! Я сейчас в штаны наделаю… Нет, ты не трус, ты хуже труса. Дрейфишь ты или хмуришь бровки – от этого ничего не меняется. Я все спрашиваю себя, почему до сих пор не отправил тебя на тот свет.

Я отложил книгу, поднялся и встал перед ним.

– Что ты можешь знать о трусости, Желлул? Что это, по-твоему? Кого считать трусом – безоружного человека, которому к виску приставили пистолет, или того, кто угрожает вышибить ему мозги?

Он злобно смотрел на меня.

– Я не трус, Желлул, не слепой, не глухой и не бесчувственный, как бетонная глыба. Если хочешь знать, меня теперь ничем не напугать. Даже винтовкой, которая позволяет ее владельцу относиться к людям с презрением. Признайся, ведь это из-за постоянного унижения ты взял в руки оружие, да? Так почему сейчас ты сам стал оскорблять и топтать других?

Он задрожал от гнева, сделал над собой усилие, чтобы не вцепиться мне в глотку, плюнул мне под ноги и вышел, хлопнув дверью.

Больше Желлул меня не донимал. Когда мы сталкивались в коридоре, он меня пропускал. Лицо его при этом неизменно выражало отвращение.

Все время, пока они были у нас, Желлул запрещал мне подходить к капитану. Если нужно было взять в комнате какие-то вещи, я обращался к медбрату. Просто говорил ему, где лежит тот или иной предмет, и он его находил. И только один раз, выйдя из ванной, я увидел раненого сквозь приоткрытую дверь. Он сидел в постели ко мне спиной, со свежей повязкой на груди. Мне вспомнились годы в Женан-Жато, когда я считал его своим другом и защитником, испачканный птичьим пометом вольер, охоту на щеглов в зарослях за рыночной площадью. Но тут в памяти всплыл другой образ – пустой взгляд, который он бросил в тот момент, когда меня мучил своей змеей этот чертов Дахо, – и сердце болезненно сжалось. Желание сказать ему, кто я, от которого я томился с той самой минуты, когда узнал его, тут же куда-то пропало.