Это как день посреди ночи

Если бы в то большое путешествие, которое рано или поздно совершает каждый из нас, можно было взять одно-единственное мгновение жизни, то на чем остановить свой выбор? В ущерб кому и чему? И главное, как узнать себя в толпе теней, призраков и титанов? Кто мы, по сути, такие? Те, кем были на самом деле, или же те, кем только хотели быть? Беды, которым мы сами стали причиной, или же несчастья, свалившиеся на нашу собственную голову? Свидания, на которые мы не пошли, или же случайные встречи, впоследствии изменившие всю нашу судьбу? Кулисы, ограждавшие нас от тщеславия, или же огни рампы, превратившейся в костер? Мы – и то, и другое, и третье. Мы – все это, вместе взятое. Мы – это вся наша жизнь, с ее взлетами и падениями, с ее геройством и превратностями судьбы. Мы – толпа фантомов, не дающих покоя по ночам, каждый из нас состоит из множества персонажей, настолько убедительно играющих свои роли, что человек не может сказать, кем из них он был, кем стал и кто из них его переживет.

Я прислушивался к отголоскам прошлого и теперь уже был не один. Среди обрывков воспоминаний, подобно отзвукам далекого грохота, кружил тихий шепот, зашифрованные фразы, кто-то кого-то глухо звал, смеялся, плакал; все эти звуки смешались и превратились в одно целое… Вот Изабель играет на пианино Шопена, я будто наяву вижу, как ее тонкие пальцы удивительно ловко порхают по клавишам, и представляю лицо, сосредоточенное в порыве экстаза. Ее образ не желает уходить, перед глазами упорно стоят клавиши пианино, но ноты уже фейерверком взрываются в голове… Вот из-за холма выбегает мой пес. Он грустно смотрит из-под сведенных дугой бровей; я протягиваю руку, чтобы его погладить; жест этот полон абсурда, но я ему не противлюсь. Пальцы скользят по простыне, будто по собачьей шерсти. Я позволяю этому воспоминанию завладеть моим дыханием, моей бессонницей, всем моим естеством. Перед мысленным взором предстает наша хижина в конце дороги… образ ее рассеивается… я остался ребенком… нет, в детство не впадают, просто человек с ним никогда не расстается. Я старый? Но ведь старик – тот же ребенок, только постаревший и отрастивший живот, разве нет?.. Вот идет по пригорку мама, у ее ног тысячей созвездий клубится пыль… Мама, нежная моя мама. Это не просто живое существо, не просто родительница, пусть даже единственная и неповторимая, и не эпоха; это сила, которую не в силах поколебать ни разрушительное действие времени, ни слабеющая память. Доказательство тому – все дни, ниспосланные Богом, и все ночи, когда я больной лежу в постели. Я знаю, что она рядом, что прошла вместе со мной по жизни через череду лет, бесплодных молитв, невыполненных обещаний, напрасных стараний и невыносимой пустоты… Чуть дальше, на куче щебня, присел на корточки отец; глубоко нахлобучив на уши шляпу из алжирского ковыля, он смотрит, как ветер заключает в свои объятия волнующиеся хлеба… Затем образы сменяются с головокружительной скоростью: огонь, пожирающий наши поля, коляска каида, повозка, увозящая нас туда, где не будет места моей собаке… Женан-Жато… Брадобрей, так любящий петь, Деревянная Нога, Эль Моро, Уари со своими щеглами… Под умиленным взором дяди мне распахивает объятия Жермена… Затем Рио; опять Рио; один только Рио… Я закрываю глаза, чтобы положить конец этой истории, которую столько раз воскрешал в памяти и столько же раз фальсифицировал… Тихо!.. Наши веки представляют собой не что иное, как потайные дверцы – опущенные, они повествуют о нашей жизни, открытые, предоставляют нас самим себе. Каждый из нас заложник собственных воспоминаний. Глаза нам больше не принадлежат… В обрывочном фильме, проносящемся в моей голове, я ищу Эмили; ее нигде нет. Невозможно вернуться на кладбище и собрать обратно растертые в прах лепестки розы. И в дом 143 по улице Фрер-Жюльен тоже нельзя возвратиться, чтобы вновь прослыть рассудительным и здравым человеком из тех, которые рано или поздно всегда мирятся… Я продираюсь сквозь безбрежную толпу, летом 1962 года заполонившую собой порт Орана; вижу на набережных растерянные семьи, сгрудившиеся вокруг немногочисленных пожитков, которые им удалось спасти; детей, от усталости уснувших прямо на земле; и корабль, который вот-вот бросит этих людей, потерявших свою родину, в извечный ад изгнания. Напрасно я жадно всматриваюсь в лица и вслушиваюсь в каждый крик; напрасно слежу за объятиями и взмывающими ввысь в прощальном салюте платками… Эмили нигде нет…

А что же во всей этой круговерти я? Я лишь бестелесный взгляд, который все бежит через эту белую пустоту, через обнаженную тишину…

И что мне делать с этой ночью? Кому излить душу?

В действительности мне не надо было ни что-то делать с этой ночью, ни изливать кому бы то ни было душу… На свете есть одна истина, неизменно компенсирующая любые другие: все имеет свой конец, и никакие страдания не могут длиться вечно.

Я набрался храбрости, открыл бонбоньерку и распечатал письмо. Эмили написала его за неделю до смерти. Я сделал глубокий вдох и прочел: