Это критика

        Увлекалась я Аполлоном Григорьевым, правда, наверное, больше его судьбой, чем теорией органической критики. Писала о нем. Даже материалы для книги собирала. Но я бы не сказала, что Григорьев как критик как-то на меня повлиял.

        Серебряный век? Одно время — в студенческие годы — я открыла для себя Мережковского и в полном соответствии с исследованием "Толстой и Достоевский" разлюбила Толстого. "Вечные спутники" мне казались образцом литературоведческой эссеистики, а статья "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы" — вершиной пророческой критики. В конце 80-х я вознамерилась написать статью о Мережковском и задумалась над тем, что же меня так пленяло в этих схематичных расчерченных построениях? Куда интереснее дерзкие, парадоксальные, острые статьи Антона Крайнего — Зинаиды Гиппиус.

        Был у меня период увлечения Розановым, который сменился раздражением против него и в особенности против розановщины. Следы розановщины в ком бы то ни было раздражают меня до сих пор, будь то Георгий Гачев или Дмитрий Галковский.

        Восхищалась я в свое время "Силуэтами русских писателей" Айхенвальда. "Боже, — думала я, — как это прелестно и умно сделано, как точно, ясно, кратко написано, какими легкими мазками создается портрет!" А спустя годы перечитываю и вижу — каждая оценка необязательна, случайна, то чрезмерно язвительна, то непонятно восторженна.

        В студенческие годы филологу полагается увлечься формалистами. Я не была исключением, меня завораживал стиль Шкловского. Потом остыла, но подражать ему никогда не пыталась, понимая, что из этого не выйдет ничего, кроме пародии.

        Наверное, все эти критики, мыслители, публицисты как-то на меня влияли. Но я плохой ученик, никого не могу назвать своим учителем.

        А вообще здесь, наверное, нужно приискать какое-нибудь редкое имя, Надеждина, например. Жаль, что такие критики никогда не были мне интересны. Хотя меня всегда восхищало, когда кто-то говорил, что на него оказал влияние Надеждин. Я с удивлением думала: "Вот, поди ж ты!" Но для того чтобы испытывать влияние Надеждина, наверное, надо читать в университете курс истории критики.

        P.S.

        Подытоживая дискуссию о сумерках литературы, Мария Ремизова пишет 4: "Алла Латынина /.../ встала на позицию холодного и как бы отстраненного от предмета наблюдателя. Профессионального. О, в высшей степени профессионального! Такого профессионального, что хочется быть дилетантом, чайником, кем угодно, только чтобы никогда не заразиться таким отношением к литературе". От "латынинского текста /.../ веет таким снежнокоролевским равнодушием к тому, что действительно происходит с литературой, что еще миг — и замерзнешь".

        Здесь все несовпадение критических темпераментов, переходящее в разницу литературных стратегий. Где место критика — внутри литпроцесса или все же чуть поодаль? Единого ответа на этот вопрос у русской критики сегодня нет — да и едва ли он когда-нибудь был.

        Если мастерство критика состоит в способности посмотреть на то или иное литературное явление с двух сторон, не ограничиваясь простым "хорошо" — "плохо", — то в этом А.Латыниной равных мало. Достаточно прочитать ее недавнюю "новомирскую" статью про роман Виктора Пелевина 5или старый разбор татьянотолстовской "Кыси". Обнаружить приблизительность, недостаточность расхожих точек зрения, причем используя в качестве инструмента деконструкции не отмычку — парадокс, а ключ — здравый смысл, — едва ли кто-то в современной критике способен справиться с этой задачей лучше А.Латыниной.