Это критика

        М.Э.: Вы часто и азартно полемизируете. Но очевидна интонационная разница в вашей полемике с разными людьми (скажем, Роднянская, Немзер, с одной стороны, с другой же... давайте обойдемся без имен). Можете ли вы обозначить ту грань, за которой полемика с вашей стороны переходит в "драку"? То есть какие жесты (идейные, стилистические) оппонента заставляют вас воспринимать его не как равноправную сторону в споре, а как (условно говоря) "врага"?

        А.А.: С Роднянской и Немзером мы, смею думать, "люди одной культуры", этих критиков я, несмотря на все (иногда очень серьезные) расхождения, уважаю. Полемика переходит в "драку" только тогда, когда я вижу, что встретился либо с цинизмом, либо с глупостью. Я уж не говорю о людях с откровенно "антисанитарными" взглядами. Кстати, вопреки распространенному мнению, "драки" я не очень люблю. Они, конечно, есть некое "шоу", но после них всегда изжога. И никакой пользы.

        М.Э.: На обложке вашей книжки есть характеристика ее как "публичного дневника". В связи с этим - не хотелось ли вам когда-нибудь "поиграть" в "Живой журнал"? Ведь "Голод" был, по сути, шагом на этом пути.

        А.А.: За ЖЖ я внимательно слежу с момента его появления, но пока был "Голод", "играть" в ЖЖ не было смысла. С другой стороны, публичный дневник (а что есть ЖЖ?), который притворяется интимным, - это, на мой взгляд, злокачественное развитие жанра. Так что искушения завести себе эту игрушку у меня до сих пор нет. Лучше я продолжу "Голод".

        М.Э.: Не жалеете ли вы как "литературовед-дезертир" (ваша автохарактеристика) о литературоведении и о преподавании в университете?

        А.А.: О литературоведении иногда жалею - это для меня сейчас образ покоя и наслаждения. На самом деле, покоем и наслаждением была лишь предварительная работа - долгое сидение в библиотеках, неторопливое чтение, ощущение работы "на себя". Потом наступала мука формулирования - на том специфическом языке, который мне всегда был тесен. О преподавании в университете не жалею вовсе: в нем есть чертовски приятные вещи, но в целом это не "мое".

        М.Э.: А то, чем вы занимаетесь сейчас - более "ваше"?

        А.А.: Ну, это я пойму, должно быть, лет через десять. Или тогда, когда начну заниматься чем-то другим.

        М.Э.: Вопрос, который я надеюсь задать всем тем, с кем буду здесь беседовать, но на который ваш ответ услышать, наверное, особенно интересно - ведь вы начинали с научных работ по истории критики, потом преподавали историю критики... Есть ли какая-то традиция в русской или мировой критике, с которой вы себя соотносите, продолжателем которой себя ощущаете?

        А.А.: Чтобы ответить на этот вопрос, надо некоторым образом "выйти из себя", занять некую внешнюю точку и посмотреть на себя со стороны. Я думаю, это не мое дело, а дело тех (ежели они найдутся), кто оценивает меня. А "приписывать" себя к какой-то традиции в критике, чувствовать себя "продолжателем" - это для меня слишком пафосно и потому комично.

        P.S.

        Моя молодость прошла в атмосфере культа личности. Личностью был Александр Леонидович Агеев. Я учился то ли на втором, то ли на третьем курсе ивановского филфака, когда он окончательно завязал с преподаванием и уехал в Москву. Мы были первым потоком, с которым он не работал. И интеллектуальные, но оттого не менее симпатичные девушки, учившиеся годом-двумя постарше, не обращали на нас никакого внимания - "О чем с ними говорить, у них Агеев не вел". Еще бы, "сам Агеев!" - так это называлось тогда на филфаке. Нам, впрочем, хватало и младшекурсниц.