Это критика

        Задаваться вопросом, «существует ли сегодня петербургская культура?» - занятие на редкость нелепое. Да, существует; нет, не существует; нужное подчеркнуть. Все варианты просчитываемы, предсказуемы, а главное - одинаково верны (или одинаково неверны).

        Есть «Звезда», есть узнаваемый «звездинский» стиль (в стихах, наверное, в большей степени, чем в прозе), есть круг авторов «Звезды» со своим центром, своей периферией. Но все сегодняшнее обаяние питерской культуры - явление остаточное, отраженный свет, улыбка чеширского кота. Оно существует, скорее, в нашем сознании, чем объективно.

         «По вашим словам получается, что петербургская культура живет по неким своим петербургским законам, ею признанным над собою, и знать не знает ничего о каких-то других культурных парадигмах. Что здесь все-таки, в Петербурге, царствует некий петербургский дух, и что это вещь совершенно самодостаточная», - констатирует в ходе беседы с Андреем Арьевым Иван Толстой. И впрямь Петербург - черный пес, который гуляет сам по себе. Остров, волшебная Тулэ, «зеленый край за паром голубым».

        Такая позиция выигрышна, по сути, лишь в одном случае - когда в качестве неотразимого аргумента в твоей системе присутствует гений. Сегодня гении ушли, а живые великие работают в нешироком диапазоне от автоклонирования до самопародии. И позиция превращается в позу, знаменитый питерский консерватизм переходит грань, отделяющую его от эпигонства. Начинается то самое существование на культурную ренту, о котором писал еще один великий петербуржец.

Рента, впрочем, так велика, что дает проживающему ее немалый запас прочности. О петербургском периоде русской культуры, от Тредиаковского до Ахматовой, говорить здесь не имеет смысла, но и вторая половина минувшего столетия ознаменовалась торжеством питерского типа литературного поведения. Победить систему прямым противостоянием было нельзя, голосование «против» вело к нравственному и интеллектуальному выигрышу и одновременно - к практически неминуемому эстетическому поражению. И ленинградцы нашли едва ли не единственный выход: они преодолевали не советскую власть, а «невозможность жить и писать с той внутренней свободой, словно этого наваждения, этого морока не существует» (С.Рассадин). Идеальным выразителем этого типа культурного сознания стал Бродский. И скорее даже не реальный поэт, нобелевский лауреат, а тот довлатовский персонаж, который, глядя на портрет партийного функционера, задумчиво спрашивал: «Кто это? Похож на Уильяма Блейка».