Это мой город

Когда-то в моем городе жили черные истуканы. Правда, их было не много – всего два, но отсвет черноты на город они отбрасывали не слабый… История сложилась таким образом, что один истукан сильно проштрафился и те, кто продолжал жить по истуканьим законам, велели бывшего главного истукана зацепить танковыми тросами за шею и сволочь с пьедестала. Что и было исполнено одной морозной ночью. Истукан стоял крепко, танкам пришлось потрудиться, как следует. В городе живет миф, что как раз в эту ночь, возвращался с охоты скульптор, создавший главный памятник города. Он, якобы, вышел из машины, постоял в дозволенном отдалении и молча поехал дальше. Об этой ночи со знакомым мне автором я никогда не разговаривал, не потому, что душевную рану не хотел бередить, просто к слову не приходилось.

Остался в городе один черный истукан. Во времена перестройки активно дискутировался вопрос о том, а не зацепить ли и его танковыми тросами за шею… Однако, то ли танки пожалели, то ли решили, что именно этот свидетель черной «навалы» представляет художественный интерес, одним словом, решили: «Пусть себе, стоит!». Может, и правильно решили, мало ли, в самом деле, всех и всяческих кровопийц понаставлено в мире в виде памятников, как напоминание о великих страданиях народов в великие эпохи. И, кроме того, всегда проще бороться с символами, чем с явлениями. Из собственной-то души черного истукана танковыми тросами, увы!– не выволочешь.

Однако, в те времена, когда прототипы, которым впоследствии предстояло стать черными памятниками, были еще живы и, что называется, функционировали, кому-то из них пришла в голову идея «монументальной пропаганды». Что это такое никто точно себе не представлял, поскольку реализация ее, начатая с абсолютно некрофильской затеи ставить памятники еще живущим и здравствующим, ни в какие, ни христианские, ни культурологические ворота не умещалась. Однако, как часто случалось в те времена, догма была превыше здравого смысла и, коль, никто пресловутой «монументальной пропаганды» не отменял, следовало подумать, кто и каким образом в моем городе должен был быть увековечен, простите за тавтологию, на века.

Однако, город мой ухитрился обойти надолбы «монументальной» пропаганды и кроме никому не понятной, смешной и жалкой фигуры «всесоюзного старосты», иных политических чужеземцев на своей территории не «прописал».

Как-то так получилось, что в результате долгих обсуждений, специальных заседаний, многих конкурсов, было принято, пожалуй, оптимальное решение и в Минске появились памятники Купале, Коласу и Богдановичу. Все эти памятники были выстраданы. О них можно говорить долго, можно оценивать с точки зрения пластики, с градообразующей точки зрения, но, стоит ли? Они состоялись, вошли в плоть и кровь города, в его нервную систему, с ними связаны немалые традиции, бронзовые Купала, Колас и Богданович работы соответственно Аникейчика, Азгура, Вакара – стали вечными гражданами Минска. И, став минчанами, они привнесли в город свое поэтическое видение и мышление. Рядом с ними для черных истуканов не осталось места. Не осталось места и для пресловутой «монументальной пропаганды». Поэты «потребовали» присутствия рядом с собой поэтической образности и, поэтому, рядом с памятником Купале возникла композиция фонтана «Папараць кветка», а по аллеям Купаловского сквера абсолютно органично разместились элементы парковой скульптуры, завязав весь этот уголок города в некий по купаловски фрондирующий и монументальности, и пропаганде, и казенной морали – очень человеческий, очень праздничный, поэтический узелок. Эта же поэтическая идея продолжилась в фонтане, сработанном Анатолием Аникейчиком возле гостиницы «Минск». Бронза обнаженных тел, вода и свисающие ивовые ветви, продолжали сокращать в городе территорию занятую идеологической пропагандой и расширять зону влияния поэтического видения, поэтического присутствия.