Это мы, Господи, пред Тобою…

Гонг. Воцаряется такая тишина, какой не бывает перед поднятием занавеса в обычном театре, где даже после начала спектакля в публике еще живет какое-то «колыханье». Здесь — тишина космическая. Играть перед такой публикой — наслаждение высочайшее.

Но не шорох раздвигаемого занавеса — прекраснейший в звуковом мире шорох, слышим мы. Из зрительного зала — мужской солидный «голос». Видимо, начлага говорит, что в этом году «контингент заключенных» хорошо поработал, и поэтому администрация Сиблага направила сюда для гастролей свой стационарный театр. Сегодня они увидят пьесу «Без вины виноватые» в исполнении артистов, из коих многие уже известны «нашему контингенту» (слава Богу, о том, что почти все артисты — «государственные преступники» не помянул). Аплодировать разрешается, но вызывать артистов по фамилии, если вы их знаете, — нельзя. У некоторых зрителей — цветы, ими «благодарить» артистов можно бросанием на сцену, но не подношением. Если сегодня среди вас не будет «нарушений» и в зоне нарушений не будет, через два дня вас приведут на следующий спектакль.

Мне рассказывали, что вначале в «шереметевских» театрах запрещались аплодисменты, но крепостные артисты очень обиделись, жаловались чуть ли не в Москву, и аплодисменты разрешили.

Старых своих знакомых актеров все-таки вызывали по фамилии, а мне, которую тут еще никто не знал, отрадно было слышать: «Лукерью», или «Галчиху».

В Орлово-Розово своя сильная самодеятельная труппа, руководимая артистом, сидевшим, как говорили, за педерастию. Почему-то в наш театр его не брали, хотя у нас был такой же — режиссер Н. С. X. — один из самых симпатичнейших людей в труппе:

На участках Ивановка, Суслове оказалось множество подлинной интеллигенции с известнейшими именами: Корвин, например, или сидящая за участие в каком-то мистическом обществе (чем-то связанным с Рерихом) — художница (теща Н. Тихонова), поэтесса — подруга Ирины Мейерхольд.

На одном из участков масса немок довольно сытых и в честь нашего приезда нарядных. Одна из них — жена власовского офицера, была дочерью потсдамского ресторатора, в заведении которого мы с мужем часто бывали, живя в Потсдаме. Вспомнив со мной ресторан отца, она заплакала. Другая, русская, из «остовок» — жена австрийца, после окончания войны была похищена обманом из какого-то австрийского городка. О судьбе мужа, который очень ее любил, ничего не знала, как и он, вероятно, о ней.[23]

В Ивановке колючая проволока отделяла женскую «каторжную зону». Каторжанок мы через проволоку видели, но общаться не пришлось, посещения театра каторжане были лишены. Голоса артистов и музыка доносились к ним, но сцена стояла к их зоне задом. Все же во время спектаклей у проволоки толпились женщины, в большинстве немки. Были мы и на лагучастке «Конный двор», где нам показывали очаровательных лошадок. На этом участке собраны были исключительно репрессированные энкаведешники и работники юстиции. На общих участках их бы убили. Для них мы все без предварительного соглашения играли кое-как, хотя встретили они нас по-королевски, разговаривали же мы лишь по делу с начальником КВЧ. Одну из нас там изнасиловали.

В театре Сиблага мало кто «сожительствовал»: пары, уличенные в «прелюбодеянии» тотчас разлучали, как всюду. Однако, молодые сходились по симпатиям. И только раз потихонечку пожаловалась мне бывшая блатная (о том, чтобы разрешить ей, очень от природы талантливой, работать в театре и учиться там же, блатяки сделали специальное заседание — «толковище» и отпустили ее в мир) балерина Элка, что к ней «пристают» оба ее балетные партнера, бьют, принуждая к сожительству. Николушку X. — педераста шантажировали мальчишки — блатяки, среди которых он тайно искал партнеров. Впервые я поняла, что педерастия — могущественная страсть, когда, наш Николушка, увидев некоего красавца-парикмахера, дрожал и менялся в лице от восторга и желания. На гастролях Николушку однажды чуть не изнасиловали урки, в барак которых он зашел неосторожно.

Нужна была огромная осторожность в поведении: на театр нельзя было набросить тень. Обычно нам давали отдельную комнату, иногда за кулисами, порою даже вместе с нашими мужчинами. Конвой, нас сопровождавший, выделялся из Мариинска на все лето и нам доверял безусловно. Однажды женсостав театра отпустили даже без конвоя на озеро вымыть театральные сукна, и мы целый день барахтались в воде и загорали.

Вообще поездки театра — драмбригады и концертной отдельно — были сами по себе радость. Кроме встреч интересных с себе подобными, сам процесс переезда из лагеря в лагерь на большой пятитонке, где сложен был наш реквизит, сундуки и сукна, а сверху, как воробьи, рассаживались мы, человек 17, а на задних углах располагались конвоиры, сам путь по просторам летней Сибири был праздником: поля, перелески, проплывающие мимо березовые нарядные рощицы — «колки». Останавливались возле магазинчиков в населенных пунктах, даже иногда обедали в попутных столовых, как обыкновенные граждане. Сельский пейзаж деревень в те годы поражал нищетою изб, овражистыми улицами, малолюдством.