Это мы, Господи, пред Тобою…

— И еще одна ущербность: он одинок в этом расширившемся мире, объем которого при всей гениальности вместить не может, не может стать полноправным участником современности.

— Считая эксперимент в основном удавшимся — человек вновь живет и мыслит, — вы забываете о том, что он страдает. Столь глубоко, сколь глубока его умственная сила.

— Мы показали ему далеко не золотой век человечества. Поглядели бы вы, как потрясают его фильмы о войне, он знает об опасности радиоактивности, об атомной бомбе, о нарушении равновесия в природе. Прежний Пушкин этого не знал, он верил в гармоническое общество, но его в нашей эпохе не нашел. Какова же его разочарованность! — В этом месте меня прервал тот же молодой голос:

— Ну что ж, пускай разделяет с нами все тревоги человечества! Я продолжал:

— Апостол своей эпохи, пророчески глядевший в будущее, в нашем мире — дитя. Вырвав гения из его времени, мы превратили его в объект наблюдения, как букашку на булавке, и он сознает это отлично. Он, хоть и шутя, называет себя «подопытным животным». Он — Пушкин!!! Не позор ли нам, что мы превратили гения в школяра, которому выбирают жизненные пути. Но самое, конечно, главное, что лишает его желания жить в нашем обществе — неполноценность творческая, отсюда вырастают все его конфликты со временем.

— Я говорил, что следовало выбрать ученого, — проворчал один из академиков, — человека с не столь сложной эмоциональной организацией.

— Ученый так же мог утратить что-то и страдал бы не меньше. Потому что мы работали вслепую, гипотетически. Наш эксперимент, как говорят программисты, — решение в расплывчатых условиях. Этот жестокий опыт доказал, что мы не умеем управлять процессами полного формирования мышления где-то в недоступных нашему пониманию глубинах.

— Так что же, разве мы создали урода?

— Нет, страдальца. Из гармонической личности гения, абсолютно здорового душевно, мы вылепили трагическую фигуру «пришельца» — анахронизм. Какая в этом цель? Доказать торжество науки?

— Подобные опыты следует воспретить! Недопустимо и преступно переходить грани времени, отделяющие одно поколение от другого. Личность и ее исторический период неразрывны. Мы нарушили основной закон прогресса — закон преемственности, непосредственно вмешали силы ушедшего в процессы, современные нам. Вынимая людей из прошлого, мы обрекаем их на муки одиночества. Одно это — жестокость. Какая в этом цель, спрашиваю я вас?

И тут все закричали одновременно. Одни утверждали, что такие опыты — бесценная практическая помощь в раскрытии «белых пятен» истории, точной, абсолютной реконструкции прошлого. Другие, присоединяясь ко мне, говорили, что такой исследовательский эмпиризм низводит гениев прошлого до роли наглядного пособия истории. Слово взял Бородин.

— Гуманно ли?.. — Он посмотрел на меня весьма сердито: я разбудил в нем что-то. — Дело, однако, сделано. Пушкин, видите ли, живет! Наша задача сейчас, не философствовать, изыскать пути спасения нашего пациента. Я убежден твердо: сама природа — он подчеркнул это слово, посмотрев на меня искоса — природа постепенно восстановит в мозгу Пушкина недостающие системы. Самореанимация не только возможна, но обязательна. Беда лишь в том, что подопытный может погибнуть раньше в сознании утраты дара своего. Но Вы забываете, Петр Андреевич, что утратив его, Пушкин уже выявляет себя как ученый, аналитик, публицист. И это меня особенно обнадеживает. Ведь перед гибелью эти качества уже явственно в нем обнаруживались, были заложены. Вспомните: стихи появлялись реже, «История Петра», «История Пугачева», его журналистика, письма, критические статьи, полные размышлений литературных, философских, социальных… Наступал второй период его деятельности. Было заложено! Стало быть, цепочка не оборвалась… Он угас, переполненный планами на будущее. Вот где выход.

— Пока он мучим конфликтными ситуациями своего воскрешения, надо направить его сознание именно на новый вид духовного труда на пороге к которому он прочно стоял перед дуэлью. Следует внушить ему, что перед ним нынче не поэтические задачи. И он станет счастлив. А значит, здоров. Он сам говорил, что жизнь — это обновление, а он продолжает жить, только в ситуации экстремальной. Слово даю академику Северцеву.

Северцев начал издалека с положений общих, как нынче принято у выступающих:

— Слово Достоевского о Пушкине как зеркала русской литературы, обращенной в будущее… гм… мы понимали так: в его поэзии наметились и философичность Тютчева, и титанизм Лермонтова, им открыта «диалектика души», присущая творчеству Толстого, трагические коллизии его героев продолжил Достоевский… гм… В «Повести Белкина» — ростки гоголевского и булгаковского гротеска. Мы привыкли ощущать Пушкина современником, он — незримый… гм… арбитр в прошлом и нынешнем литературном многообразии. Но Достоевский еще сказал, что Пушкин унес с собой в могилу некую тайну. Эта тайна раскрывается в новом Пушкине, она — его ученость, его мощный критический и философский потенциал. Нам, действительно, эту «тайну» надо для него самого пошире открыть.