Это настигнет каждого

Гари в общем-то не очень интересовало лицо матроса Лейфа, которое, если разложить его на составные части -глаза, губы, нос, подбородок, зубы и щеки, шею и почти невидимый кадык, - представляло собой просто приятное человеческое лицо; и только окольными путями можно было отыскать на этом лице что-то необычное или соблазнительное. Единственным, что хотел подчеркнуть Гари (в противоположность собственным качествам), была присущая такой красоте блаженная неисчерпаемость, неодолимо притягательная невозмутимость. Гари, правда, с самого начала допустил ошибку: когда заговорил о Третьем, имея в виду не то третьего человека, исключительно хорошо сложенного, не то третьего ангела, равноценного двум другим и в телесном смысле, и с точки зрения поведения, не то - скрывающееся за телесностью нечто, вообще не поддающееся раскрытию; короче, одного из тех немногих эрзац-существ, о которых они вновь и вновь говорили со времен Бенгстборга: что такое существо придаст более протяженную или даже очень протяженную длительность их столь короткой - на поверхностный взгляд - жизни. Дело в том, что никогда ни Гари, ни Матье не могли представить себе друг друга старыми или пожилыми людьми. Уже это было необычно. Они жили, можно сказать, без будущего. Даже добровольно принятая аскеза, которая определяла теперь их отношения - хотя каждый из них по-своему чувствовал, что она неестественна, неуместна, чуть ли не отвратительна и не может продолжаться до бесконечности,- как бы не существовала во времени, но была лишь игрой, игрой в перебирание поводов эту аскезу нарушить, набор же поводов казался неисчерпаемым. Оба верили (правда, с расхождением в некоторых деталях), что достаточно им серьезно захотеть, в любой момент, воскресить дни Бенгстборга - если понадобится, с помощью особого, пока еще не вызревшего ритуала, - и они, невзирая на прошедшие годы, снова скрутят нить своего совместного бытия, когда-то намеренно ими разорванную ради каких-то малозначимых приключений или событий. Эта уверенность у Гари была сильней, чем у Матье: последний из-за своих неудовлетворенных влечений временами впадал в глубокую тоску.

Лейф, по мнению Гари, был вдохновляемым свыше сверхъестественным существом: может, каким-нибудь мелким демоном, может - самим кающимся Аваддоном[67]. От мальчика по вызову, дескать, его отличить нелегко. Так или иначе, но Йенса он лишил ума и рассудка. Столкнул его в Ничто... Или, правильнее сказать, в бездну всяческих сомнений и житейских рытвин, к коим тот не был подготовлен, до которых попросту не дорос.

- Как так? - переспросил Матье, - Зачем ему этот Йенс понадобился? Ты рассказываешь странную историю. И она становится все длиннее. Не понимаю, почему ты не оборвешь ее... И: какое касательство имеет она ко мне?

- Если все так и есть... то она касается нас обоих.

- Если что есть - и как? - спросил Матье.

- Если речь идет о Третьем, - сказал Гари.

- Он, видимо, совсем тебя ослепил, - сказал Матье. - Я, конечно, не вполне понимаю твои телесные потребности - это для меня не новость, - но на сей раз ты зачем-то заманиваешь меня в темную бездну, уже издалека представляющуюся мне чуждой.

- Речь не обо мне, - сказал Гари, - я просто набросал некую картину. Я хотел бы тебя подготовить... или предостеречь...

- Или... перенаправить мое влечение к тебе на кого-то другого... - Матье произнес это еще тише, чем говорил прежде, так что Гари его слов не расслышал и не придал им значения, приняв за невежливую попытку опередить собеседника: за неудачную реплику, втиснувшуюся в чужую речь.

- Вернувшись с вахты, он, разумеется, моется, расчесывает волосы, смотрит в зеркало, улыбается сам себе, возможно, брызгает на себя одеколоном или просто поглаживает свою гладкую кожу. Неизвестно, что он при этом думает. Никто не знает о другом человеке, что тот думает или почему улыбается сам себе, что ему в себе нравится и к чему он хочет приложить свои силы...

Гари помолчал.