Это настигнет каждого

Но только был очень бледен. Палец упал на пол. Гари быстро за ним нагнулся, подобрал, сунул в карман брюк. Затем наложил на культю веревочную петлю, затянул, слизнул кровь, обмотал рану обрывком ткани.

- Матиас, - сказал, - если я засолю твой палец, он не сгниет. Я всегда буду носить его при себе. Теперь... после такого... других доказательств не надо. А раньше... от- 197 куда мне было знать. Теперь у меня твой палец; зато у тебя есть я... Не сомневайся, я целиком твой. Теперь мы начнем выплачивать эти чудовищные долги.

Я не мог говорить. Я плакал.

- Счастье трудная штука. Теперь я, по крайней мере, скажу, что ты мне нравишься. А прочие чепуховые разговоры... о том, что нам еще предстоит друг к другу притереться... с ними можно и подождать. Надеюсь, твой отец не вышвырнет меня за дверь сразу, как только увидит; это было бы плохим началом.

Я все не переставал плакать. Гари снял с моих плеч свою куртку, помог влезть в мою.

- Тиге вот придется несладко. Он уже не будет гнездиться в моих карманах, - Гари достал откуда-то пару кусков хлеба, разломил их и сунул в ящик, крысе.

- Крыса живет два года, для человека слишком маленький срок. Собака - та может протянуть лет десять. Тоже мало. А мы с тобой... если повезет... будем жить одинаково долго. Так, Матиас... или Матье... а теперь стисни зубы... и поднимайся. Для нас все только начинается. Обхвати меня за шею... будем выбираться отсюда. Тебе нужно домой... в постель. Твои домашние вызовут врача. Тиге! Останешься в ящике! Назад! Ты должен оставаться дома.

Гари придерживал меня за бедра, я висел у него на шее. Он толкнул калитку в заборе. За ней были пустырь, улица, место недавней расправы.

- Не реви! Мы уже снаружи. До трамвайных рельс я уж как-нибудь тебя дотащу. Не брошу. У меня ведь никого, кроме тебя, нет - слышишь, парень... Матиас. Мой отец... он... Его я вижу во сне. Не вздумай только... Не вздумай, как он, стать сном. Даже думать не смей! Оставайся чем-то таким, за что я могу ухватиться... Не становись персонажем сна, которого можно оскорбить, о котором можно говорить гадости, который где-то существует, но лишь как прах, и на него срут все кому не лень. Надеюсь, повязка выдержит. Это ведь не пустяк - такая дыра в брюхе.

- Они забрали у меня и деньги, и проездной, - сказал я».

Матье растерянно поднял глаза, обвел взглядом комнату.

«Его здесь больше нет. Его нет. Ему мой рассказ наскучил. Нет... это вовсе не скучно. Мне - не скучно. Так у нас все началось. Это было началом. Начало длилось четырнадцать дней. Четырнадцать дней на грани... Меня лихорадило, раны гноились, я исхудал, мне кололи морфий, я видел лица, все эти лица: ребят из класса, врачей, медсестры, по десять раз мывшей руки, отца, мачехи, фру Линде, горничной, Валентина. Гари же был очень далеко. Гари еще мне не принадлежал... Да и я не мог ему ни на что сгодиться. Я был тогда полутрупом, уродом... искореженной тенью. И Гари еще не знал меня. Мы с ним еще не притерлись друг к другу».

Матье выпрыгнул из кровати.

«Эту ночь... эту последнюю ночь... ОН мог бы и провести со мной... этот Другой, с которым я разделяю что-то... обмениваюсь какой-то субстанцией». Он сбросил с себя ночную сорочку, шагнул к большому зеркалу в противоположном углу комнаты. Теперь он увидел отражение, увидел себя.

«Это ты? - спросил он и подошел ближе. - Я нашу встречу не подстраивал. Вот, значит, мой собеседник. Вот как ты выглядишь. Ты останешься, а я -не останусь. Мы оба, ты и я, это знаем. Нас сейчас разделяет стекло. Но тебя за ним уже нет. Мне лишь кажется, что ты еще здесь. И если я упаду на колени, чтоб помолиться, я буду стоять на коленях перед самим собой».

Он отошел от зеркала, снова надел сорочку, выпил портвейна, рухнул навзничь в постель, перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку.