Это они, Господи…

В Литературном институте едва ли не треть из студентов и преподавателей были евреи. Слава Богу, норма выполнялась с русским революционным размахом, по-стахановски. Взять хотя бы наш курс: Григорий Бакланов, Семён Сорин, Григорий Поженян… Это фронтовики, но приняли и прямо из десятилетки Людмилу Шлейман, Андрея Марголина, Эдуарда Иоффе… Если по израильским законам и еврейским энциклопедиям, считающим евреями и тех, у кого только мать еврейка, то можно назвать ещё и моего друга Евгения Винокурова (он, правда, не признавал израильские законы), Михаила Коршунова, Юлю Друнину. Двое первых и женились позже на еврейках, а Юля, разойдясь с Колей Старшиновым, стала женой известного сценариста Алексея Каплера. Всего же нас было на курсе человек 25. Посчитайте…

А вот сохранившаяся у меня фотография выпускников предыдущего курса. На ней в центре — Константин Симонов, видимо, председатель экзаменационной комиссии, и 24 выпускника, из них 12 евреев (13-й, Александр Шендерович, отсутствует), 1 аварец, 1 армянка, 2 украинца и 8 русских. Восемь!.. То есть евреев 50 %, а русских — 33. Почему же не приняли Войновича? Загадка…

Через год, пишешь ты, Дементьев, опять же «именно из-за отца» тебя не приняли в Институт международных отношений. Тут, во-первых, непонятно, почему «через год», т. е в 1946-м, когда тебе исполнилось восемнадцать, ты не оказался в армии, а опять двинул в институт и после института, когда, например, поэта Владимира Корнилова забрили, ты, патриот, опять избежал солдатской лямки. Но главное в другом.

Пишешь, что при поступлении в МГИМО скрыл, что отец сидит по 58 статье, успешно сдал экзамены и был принят. Да неужели столь важный институт можно было так легко провести? Сомнительно… А дальше и вовсе диво дивное: «Но неожиданно для всех я забрал документы и уехал обратно в Калинин. Мне было стыдно, что я предал отца, он учил меня всегда говорить правду». Больше всего это неожиданно для меня: уж больно, Андрюша, это красиво, благородно и возвышенно, — совершенно как в твоих стихах: «Я ненавижу в людях ложь»… «не люблю хитрецов, не умею хитрить», «я не умею притворяться»… Или — как в рассказе Гюго о юном коммунаре, которого версальцы схватили и хотели расстрелять вместе со взрослыми, а он, дав слово вернуться, уговорил отпустить его проститься с матерью, и, не веря слову мальчишки, его отпустили, а он вернулся… А ведь до этого у тебя, друг любезный, было много времени, чтобы устыдиться за предательство. Но главное, чего стыдиться-то, если ты «ни на секунду не сомневался в невиновности отца». Значит, не было с твоей стороны никакой лжи и никакого предательства, а только видимость того и другого. И совесть твоя должна бы оставаться чистой.

Но я читаю: «Невиновность отца подтвердилась через несколько лет, когда он был реабилитирован». Можно подумать, что реабилитирован посмертно. А на самом деле — и тут открывается бездна твоего предательства — у тебя же в одной из прежних книг есть стихотворение «Тридцать седьмой», где ты пишешь, что отца посадили — «Я помню тот пасмурный час» — именно в том году. А просидел он года три и вовсе не по 58 статье. Судя по всему, отец вернулся из заключения ещё до войны. И — «сняли судимость с него». Значит, ни в каких анкетах ты и не должен был указывать, что отец сидел. Когда началась война отцу твоему Дмитрию Никитовичу было ровно сорок лет. Он подлежал скорому призыву в армию, и был призван, и прошел войну, и вернулся с орденами, и ты писал:

Я помню первый день войны…
И возвращение отца…

И ты просил его:

Отец, расскажи мне о прошлой войне…
Позволь в День Победы я рядом пройдусь,
Когда ордена ты, волнуясь, наденешь.

Из всего этого следует кошмарный для твоей биографии вывод: подавая заявления о приёме в Академию и в МГИМО ты ничего не скрывал, нечего было скрывать, и не приняли тебя вовсе не из-за отца, уже вернувшегося с войны фронтовика-орденоносца. Пока родители были живы, ты не смел вякать о своих вузовских страданиях и о беспримерном благородстве, но отец, когдэ ему было под девяносто, умер, потом и мать, она на семь лет моложе. Всё! Теперь можно. Раньше ты предал партию, комсомол и Советскую власть, а теперь предал и отца, и мать.

^{Братья по духу}