Это Вам для брошюры, господин Бахманн!

Но вместо того чтобы проделать все это, я остался сидеть. Я смотрел в окно и размышлял: а что сейчас делает моя жена? Вопрос довольно интересный. Наверное, пытается хотя бы частично восстановить произведенные мною разрушения. Впрочем, откуда мне знать. Домыслы этого рода совершенно бессмысленны, подумал я, так же как и домыслы о возможной связи официантки и человека с собакой. Мне совершенно не интересны две вещи, сказал я себе: моя судьба и всевозможные домыслы. Судьбы не избежишь, а домыслы не докажешь – это всего лишь домыслы. Единственное, что меня интересует, подумал я, это мое писательство, мои романы и мои песни, но теперь меня и этого лишили, я обречен на молчание. Письмо Бахманну казалось мне невероятно далеким, хотя, сказал я себе, мне кое-что удалось, мне удалось вложить в него определенный заряд ненависти, а сейчас даже и ненависть как-то увяла, она, должно быть, получала подпитку от самого процесса писания, она подогревалась идиотизмом задаваемых мне вопросов… Ну что ж, сказал я себе с притворным энтузиазмом, надо снова взяться за это письмо, надо пойти домой и закончить его, не надо сдерживать свой праведный гнев, а в конце написать постскриптум и со всей решительностью отсоветовать Бахманну издавать эту брошюру, потому что этим он обрекает себя на неблаговидную роль пропагандиста одной из самых злодейских наций в мире. А с другой стороны, может быть, Бахманн тоже завербован моими врагами? В этом не было бы ничего удивительного, потому что они теснят меня по всем фронтам и по всем линиям, более того, они выходят за пределы фронтов и линий и теснят меня и там. Я не удивлюсь, если узнаю, что эта самая брошюра, которую он якобы получил задание подготовить, на самом деле не что иное, как подлый трюк, западня, подстроенная моими врагами, а может, и еще того чище, моей женой, какая, впрочем, разница, они подталкивают меня к могиле, могиле самоубийцы, поправился я, только дайте мне револьвер, я уже не отвечаю за свои действия. Впрочем, нельзя отрицать, что письмо Бахманна сыграло и положительную роль, тот ответ, что я ему написал, подхлестываемый яростью, даже то, что я вообще начал писать, – это все-таки как-никак литературное упражнение, то, чего я был лишен больше двух лет. Вопрос простой: продолжать или не продолжать письмо Бахманну. Ну, хорошо, сказал я себе, представь, что ты взялся продолжить ответ Бахманну, и что ты на этом теряешь? – ничего, ровным счетом ничего, даже если это и ловушка, западня, подлый трюк, ты ничего не теряешь, наоборот, тебе наконец-то дали слово, ты можешь сформулировать свою позицию, а формулировать позицию, причем как можно точнее, – это кислород для писателя, без этого писатель не может жить; а теперь представим себе другой вариант: ты не будешь продолжать письмо Бахманну. Ну, хорошо, сказал я себе, давай на минуту допустим, что это никакая не ловушка, может же такое быть, и если это не ловушка, то тогда ты сам лишаешь себя возможности высказаться, и не только высказаться, но и опубликовать свои мысли, пусть даже в виде какой-то идиотской брошюры. Я допил последние капли анисового ликера и обвел взглядом посетителей кафе. Никто из них, сказал я себе, не имеет ни малейшего представления, через какой ад прошел я за последние два года, ни тот, у стойки, что по-приятельски болтает с официанткой, ни эта девушка, читающая покет и посасывающая леденец на палочке, ни тот, с голландской трубкой, что спрятался за газетой, ни его сосед по столу, тот вообще чем-то сильно удручен, должно быть, неудачная любовная история, скорее всего да, какая-нибудь авария на любовном фронте, подумал я. И вот так, сидя за столиком у окна, абсолютно недоступный пониманию случайных посетителей кафе, я и принял решение: надо продолжить письмо Бахманну, причем как можно скорее, пора уходить отсюда, сказал я себе и помахал официантке, чтобы она принесла счет.