Как врач, проводящий психосоматическое обследование, я должен уметь переключаться с одной роли на другую: с одной стороны, это дистанцирование и внимательное созерцание (так я собираю информацию о побуждениях пациента, наблюдаю за его движениями, мимикой, расположением духа). С другой – сострадательное, сопереживающее восприятие, которым я вовлекаюсь в реальность пациента, а следовательно, на время и в коллизию между нами двумя. Словами всего не выразить, особенно это касается опыта отношений, отпечатывающегося в самом раннем детстве, – он большей частью телесно закреплен и выражается через функции органов и мимические реакции.
Мы вместе с пациентом размышляем, каким образом его внутреннее восприятие, его симптомы и его воспоминания могут быть связаны с имеющейся проблемой.
Уже во время диагностики фокус внимания сильно сдвинут на отношения между пациентом и врачом. Ортопед фокусируется на спине, дерматолог занимается кожей, а психосоматолог обращает внимание в первую очередь на систему связи.
«Отношения в смысле интеракций, языка разговора, невербальной коммуникации представляют собой тот орган человека, который особым образом обследуется в психосоматике» [140]. Это цитата из одного очень авторитетного учебника, в ней метко схвачена необычность той врачебной работы, которую мы проделываем со своими пациентами, – если сравнивать с тем, как обычно работает медицинская система.
Мы рассматриваем тело и психику, но на значимые конфликты, структурные особенности, дефекты и травмы, расшатывающие здоровье пациента, выводят нас главным образом отношения, в частности – отношение пациента ко мне как к лечащему врачу.
В диагностике главное – поставить верный диагноз. Но на практике естественным образом возникает вопрос, может ли и хочет ли пациент работать со мной в рамках индивидуальных сессий или в групповой терапии. Для этого я должен уяснить для себя, могу ли помочь конкретно этому пациенту моими средствами (или знаю ли я ту форму терапии, которая справится с его проблемой). При этом я должен обладать умением ладить в том числе и с пациентами, привносящими в наши отношения деструктивные элементы, обусловленные их болезнью. Я должен уметь снова и снова выстраивать мосты ради улучшения наших отношений.
Наши воспоминания со временем искажаются, причем сейчас уже точно известно, что происходит это легче, чем нам кажется.
В этом смысле работа с воспоминаниями из жизни вообще не особенно рациональна, поскольку выяснить, как все было на самом деле, практически невозможно.
Так или иначе, воспоминания в психотерапии решающего значения не имеют. Разумеется, воспоминание – это конструкт в психике пациента. Но я не криминалист, я не должен расследовать, что на самом деле произошло. Историю жизни пациента я, строго говоря, использую только как средство для достижения цели. Я хочу вместе с человеком понять, как он воспринимает мир сегодня. Мы с ним, если так можно выразиться, рисуем карту местности, отслеживая, какими сознательными или бессознательными энграммами[51]
он обрабатывает информацию и какое значение приписывает пережитым событиям. Мы фокусируемся на изменении текущего и будущего состояния. Было бы наивно полагать, будто, вспоминая, мы можем один к одному воссоздавать реальность. Напротив: воспоминания – это сложные конструкции из психических инстанций и сиюминутной мотивации.По-хорошему, пациент должен насторожиться, когда в разговоре о воспоминаниях появляется ограничивающая его конкретика и терапевт напрямую связывает очевидно всплывшее в памяти событие с актуальной проблемой.
Так же как это бывает в снах, следы памяти заведомо перемешаны с актуальными переживаниями, смещениями в деталях и во времени и с неверной оценкой того, что мы думаем о своем прошлом.
Ни в диагностике, ни в самой психотерапии речи не может быть о том, чтобы придавать решающее значение одним только фантазиям, равно как и о том, чтобы огульно списывать со счета нечаянные озарения и возникающие в сознании картины только потому, что они недоказуемы. Путь к познанию и пониманию собственной жизни проходит где-то посередине.