Это же я…

Чем чаще Леша оставался дома один, тем хуже ему становилось. Я теперь понимаю домохозяек, которые в отсутствие мужей пережевывают у себя в мозгу одни и те же события и сходят с ума… Его все время одолевали странные мысли, необоснованные подозрения. «Откуда у тебя эти сережки?» – как-то спросил он и потряс перед моим носом какой-то дешевой бижутерией за двести рублей, купленной в переходе. Пришлось рассказать, где и когда я их купила. Он успокоился, но ненадолго. Вскоре эти вопросы стали обыденностью. Когда он перебрал в пылу своей ревности всех моих друзей и знакомых и я, чтобы его не раздражать, вычеркнула их имена из своих телефонных книжек, он перекинулся на людей, с которыми я работаю. «Куда вы уезжали с концертным директором в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое января 2008 года из гостиницы в Казахстане?» Если я не могла в течение секунды придумать ответ, начинался скандал. «Неужели ты так быстро забыл, что такое гастрольная жизнь? – удивлялась я. – Забыл, как выматывают эти переезды, перелеты, саунд-чеки, интервью и концерты? После них хочется только одного – спать». Я пыталась припомнить, сколько знакомств у меня завязалось за время моей долгой гастрольной деятельности. Ни одного! Я улыбаюсь сотням людей в каждом городе, это моя профессия, но ни о каких знакомствах, а тем более отношениях речи быть не могло. Хуже всего, что терзаться подозрениями он начинал обычно в день моего концерта. Концерт начинался в семь вечера, и я могла быть почти уверена, что в шесть он мне позвонит и скажет: «Я нашел у тебя новое украшение, и я догадываюсь, откуда оно у тебя взялось!» Вывалит на меня ком совершенно необоснованных обвинений, швырнет трубку и отключит телефон. И я знаю, что раз он вбил что-то себе в голову, выбить я это оттуда смогу, только если буду рядом и, глядя ему в глаза, приведу тысячу доказательств своей невиновности. А я за тысячу километров, у меня в глазах слезы, а за спиной – многотысячный зал, которому нет дела до того, что у меня произошло. И я капаю в глаза все лекарства мира, чтобы они меня не выдали, а после концерта мечусь, как загнанный зверь, по аэропорту в поисках ближайшего рейса на Москву, бросая на произвол судьбы весь свой коллектив в надежде спасти брак.

И я капаю в глаза все лекарства мира, чтобы они меня не выдали, а после концерта мечусь, как загнанный зверь, по аэропорту в поисках ближайшего рейса на Москву, бросая на произвол судьбы весь свой коллектив в надежде спасти брак.

В какой-то момент Леше почему-то вдруг стало казаться, что мы с ним буквально в кольце врагов. Что моя компания откровенно наживается на мне, и вообще нас окружают одни бандиты, нам все хотят зла, а если и пытаются дружить, так это потому, что я для них – золотое руно. Он требовал уволить то концертного директора, то охранника, претензии и причины каждый раз были разные. Удивительнее всего было то, что он сам проработал с этими людьми много лет и видел, как они за нас болеют. Они давали мне отпуска, перекраивали гастрольные графики по моему, а значит, и по Лешиному желанию, делали очень много явно невыгодных для себя вещей только для того, чтобы помочь нам. И ни слова упрека. В какой-то момент я попросила Лешу не поднимать в разговоре со мной тему нашей компании, но получилось только хуже: он стал звонить ребятам из моего коллектива напрямую. И все, что до этого слышала я, услышали они сами своими ушами. «Марина, зачем ты настроила Лешу против нас?!» – слышала я потом рыдания в телефонной трубке. А что я им могла сказать?!

Атмосфера дома накалилась до предела. Я старалась изо всех сил, чтобы Саша ничего не слышала – мы при ней никогда не ругались. Но не замечать изменений в папином поведении она не могла. В своих расстроенных чувствах Леша постепенно вообще потерял к дочке интерес. Она просыпается утром, радостно говорит: «Папа!» – а он, даже не дослушав, поворачивается и уходит курить. Или, поговорив со мной по телефону перед концертом и как следует разозлившись на меня, хлопает дверью и исчезает на сутки. Я уверена, даже если бы он с Сашей был дома один, без няни, его бы это не остановило, бросил бы ребенка и ушел. Вообще постепенно его отлучки стали все более частыми и все более долгими. Я понимала, что ему надо уйти в загул, и, может быть, даже мирилась бы с этим, если бы не Саша. Очень скоро она стала понимать, что происходит, и каждый день интересовалась:

«А где папа? Когда он придет?» Стояла около двери, никуда не отходила, ждала. У меня сердце на части рвалось.