Я ошибался, некогда предположив, что Наталья смирилась с бедой и сдалась. Она и не думала сдаваться, просто окаменела, как Ниоба, и втайне ото всех погрузилась в изучение иных методов поиска пропавшего внука… Среди реклам в газете «Сегодня» она набрела на объявление: «
— И я нашла велосипед! — гордо закончила Татьяна свой рассказ.
— Нет, это я нашла велосипед, — сухо возразила ей Агнесса.
— Да хватит вам, — перебил я. — Не важно кто. Важно, что вы нашли велосипед.
Из дому вышел Авель со стаканом виски, сел на крыльцо и сказал мне:
— Обколотым антибиотиками не предлагаю. — Потом спросил: — Ты веришь в экстрасенсов? Веришь в то, что они существуют?
— В физические тела, которые называют себя экстрасенсами, конечно, верю, — ответил я. — В метафизические — нет.
— Старый циник, — сказала Агнесса.
— Да уж, ты бы не мудрил, — поддержал ее Авель. — Он же, заметь, нашел велосипед! — и, как бы ставя точку в разговоре, выпил свой стакан до дна.
Найденный велосипед нельзя было считать вполне удачей, и Гнат решил было, что экстрасенсу будет довольно и половины оговоренной суммы, но Наталья воспротивилась, Гнат с ней спорить не решился, экстрасенс получил все пять тысяч гривен — с чем и отбыл под Полтаву, в свой Пирятин.
…Пламя костра опало; дышали угли. Из тьмы возник участковый Зубенко, подсел, сказал устало:
— Не нашли, — взял из рук Агнессы тарелку неостывшего жарк
Уснуть мне дали, но выспаться не пришлось; я был разбужен голосами Авеля и Варвары. Их слов из-за холма было не разобрать, но разговор шел на повышенных тонах — и оборвался вмиг: должно быть, Авель и Варвара скрылись в доме, откуда уже не было слышно ни звука.
Часы показывали полночь, я попытался вновь уснуть, да без толку. Лежать в ночи тупой колодой, пересчитывая баранов, рекомендованных бессонному воображению, показалось мне оскорбительным. Я встал, зажег настенную лампу, достал из прикроватной тумбочки тетрадь, к ней гелевую ручку, и поелозил тумбочкой по полу, устанавливая ее перед собою так, чтобы придать ей статус письменного стола. Навис над разлинованной в клетку страницей и замер в ожидании, когда ночной влажный ветер выдует из головы труху, когда все эти бессонные бараны разбегутся и освободят простор для чего-нибудь осмысленного и основательного. То есть не для того пустого, что я привык себе наборматывать и даже иногда обрывочно записывать, но для чего-то неизбежного, последовательного, чего-то с признаками умысла и замысла… Однажды (но всего лишь раз) я уже был обуреваем этой самонадеянной, заведомо самодовольной жаждой. На мою тогда еще полупустую голову, на голое мое, тогда еще неопытное сердце свалилось вдруг неодолимое желание создать нечто такое, то есть такое что-то сочинить, в чем было бы все объято, все объяснено — да так, чтоб всех обставить.