Этот бессмертный

Он снова пожал плечами.

– Тебе нет нужды ни отрицать, ни соглашаться. Я и так знаю. Я не могу тебе это позволить. Верни деньги, которые заплатил тебе Дос Сантос, и иди своей дорогой. Наутро я могу дать тебе скиммер. Он доставит тебя туда, куда ты только захочешь.

– Мне и здесь хорошо, Караги.

– Тебе сразу же станет плохо, если с голубым что-нибудь случится.

– Я просто телохранитель, Караги.

– Нет, Хасан. Ты сын страдающего диспепсией верблюда.

– Что такое «диспепсия», Караги?

– Я не знаю, как это по-арабски, а ты не знаешь, как по-гречески. Подожди, я подберу другое оскорбление… Ты подлый трус, трупоед, бандит с большой дороги, потому что ты шакал и придурок.

– Возможно, это так, Караги. Мне на роду написано, говорил отец, что с меня сначала кожу снимут живьем, а потом четвертуют.

– За что это?

– Я был неуважителен к Бесу.

– Да ну?

– Поверь. Те, для кого ты вчера играл, они тоже были бесами? У них рога, копыта…

– Нет, они не бесы. Они дети Горючих Мест, рожденные от несчастных родителей, которые бросили их на верную смерть в дикой природе. А они живут, потому что дикая природа – это их настоящий дом.

– Ай-яй! Я-то надеялся, что они бесы. Я все-таки думаю, что это они, потому что один из них улыбался мне, когда я молился о прощении.

– Прощении? За что?

Во взгляде его отразилось что-то очень далекое.

– Мой отец был очень хорошим, добрым и набожным человеком, – сказал он. – Он поклонялся Малак-Тавус[62], кого темные и отсталые шииты (тут он сплюнул) называют Иблис, или Шайтан, или Сатана, и всегда отдавал дань уважения Аллаху и всем остальным из Санджака. Он был хорошо известен благодаря своему благочестию и многим своим добродетелям. Я его любил, но во мне, мальчике, уже сидел чертенок. Я был атеистом. Я не верил в Беса. Я был дитя греха, и я достал мертвого цыпленка, и водрузил его на палку, и назвал его Ангел-Павлин, и издевался над ним, бросая в него камни и выдергивая из него перья. Отец выпорол меня тогда, прямо на улице, и сказал, что мне на роду написано, чтобы за мое богохульство с меня заживо сняли кожу и четвертовали. Он велел мне идти на гору Санджар и молиться о прощении, и я пошел туда, но во мне так и сидел чертенок, несмотря на порку, и на самом деле я не верил тому, чему молился. Теперь, когда я много старше, тот чертенок исчез, но ушел также и мой отец – давным-давно, – и я не могу ему сказать: «Прости, что я издевался над Ангелом-Павлином». Чем старше я становлюсь, тем больше чувствую потребность в религии. Я надеюсь, что Бес, многомудрый и всемилостивый, понимает это и прощает меня.

– Да, Хасан, – сказал я, – тебя и в самом деле очень трудно оскорбить. Но предупреждаю – чтобы у голубого и волосок с головы не упал.

– Я всего-навсего простой телохранитель.

– Ха! Скорей ты змей, ядовитый и коварный. Подлый и вероломный. Порочный к тому же.

– Нет, Караги. Благодарю тебя, но это не так. Свои обязанности я всегда исполняю с гордостью. Вот закон, по которому я живу. Кроме того, ты не можешь меня так оскорбить, чтобы я вызвал тебя на дуэль, дав тебе возможность использовать на выбор то ли кинжалы, то ли сабли, то ли голые руки. Нет. Меня нельзя обидеть.

– Тогда запомни, – сказал я ему, – твой первый шаг к веганцу будет твоим последним.

– Если только так написано, Караги…[63]

– И называй меня Конрад.

Я зашагал прочь. С плохими мыслями.

Все мы были живы и здоровы и на следующий день, когда, свернув лагерь, двинулись дальше и прошли около восьми километров, прежде чем случилась следующая остановка.

– Кажется, где-то ребенок плачет, – сказал Фил.

– Ты прав.

– Откуда этот звук?

– Слева, вон оттуда, снизу.

Мы полезли сквозь какой-то кустарник, вышли на сухое русло ручья и пошли по нему до излучины. Среди камней лежал младенец, едва завернутый в грязное одеяльце. Его лицо и руки были уже обожжены солнцем, так что он, должно быть, лежал здесь второй день. На его крошечном мокром личике было множество следов от укусов насекомых.

Я опустился на колени и расправил одеяльце, чтобы получше завернуть младенца.

Эллен всхлипнула, когда оно раскрылось впереди и она увидела ребенка. В груди у него была самая настоящая фистула, и что-то там шевелилось внутри.

Красный Парик вскрикнула, отвернулась и начала плакать.

– Что это? – спросил Миштиго.

– Один из брошенных, – сказал я. – Один из меченых.

– Как это ужасно, – пробормотала Красный Парик.

– Ужасно – как он выглядит? Или что его бросили? – спросил я.

– И то и другое!

– Дай его мне! – сказала Эллен.

– Не трогай, – произнес Джордж, наклонившись над ребенком. – Вызовите скиммер, – велел он. – Мы должны немедленно отправить его в госпиталь. У меня нет инструментов и оборудования, чтобы оперировать его здесь… Помоги мне, Эллен.

Тут же она оказалась возле него, и они стали вместе рыться в медицинской сумке.

– Запиши все, что я сделаю, в сопроводительную карту и приколи ее к чистому одеялу – чтобы доктора в Афинах знали.

Дос Сантос позвонил в амию и вызвал один из наших скиммеров.