Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века

Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек, Данило выпустил своего бурого не к волку, а прямою линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. <…>

Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данило уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка [Толстой 1938а: 255].

Это описание заставляет вспомнить эпический образ князя Борятинского из очерка С. П. Жихарева. Впрочем, волка окончательно одолевает и связывает не Николай, а ловчий Данило, действующий как бы от лица своего господина, а сам молодой граф подчиняется указаниям, которые шепотом отдает его крепостной. Толстой проводит скрытую параллель между Данилой и Караем, отмечая, что оба инстинктивно догадываются, какой путь волк изберет для бегства, а Николай смотрит на обоих сверху вниз, сидя верхом на лошади. Именно они физически сталкиваются и взаимодействуют с волком, выступая посредниками в противостоянии Николая с этим высшим воплощением дикой русской природы, тогда как он сам исполняет роль активного наблюдателя. В кульминационный момент охоты Николай оказывается неспособен полностью претворить в жизнь архетип дворянина-охотника, воплощенный в князе Борятинском. На мой взгляд, это свидетельствует не о неудачливости, характерологически присущей Николаю, но о реалистически обоснованном понимании Толстого, что подобный подвиг превышает способности сравнительно молодого охотника, впервые столкнувшегося с матерым волком.

Затем Толстой бросает последний взгляд на волка, связанного и взваленного «на шарахающую и фыркающую лошадь». Помимо старого волка еще двух молодых волков захватили гончие, а трех – другие борзые:

Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех [Там же: 255].