Этот добрый жестокий мир (сборник)

— А как с цепи! — сказала она. — Вот каждый норовит обхаять! Эта, носатая, из тринадцатой… — Она замолчала, ожидая, что Чемоданов догадается, про кого разговор, и махнула рукой. — Ой, да вы ее видели! Из тринадцатой. В лицо мне, что я — гадина, представляете?

Чемоданов не представлял.

— Извините, я вас плохо знаю.

— Татьяна я, Алексеевна. Вон мои окошки. — Соседка качнула кривым пальцем. — А потом из пятидесятой на меня тоже… Будто бы я ее свекрови нашептала!

Она опять умолкла, ожидая чемодановской реакции.

— А вы? — спросил он.

Она потупилась.

— Ну, я… Житейский же был разговор! А у меня фантазия! А она вечно идет с улыбочкой такой! От кого, скажите, Николай Иванович, ходят с такой улыбочкой?

Чемоданов вздохнул.

— Не стыдно?

— Вот! — вскрикнула соседка. — И вы туда же! И вы… А у меня никого…

Она говорила все тише и тише, ее некрасивое лицо теряло жесткость, мягчело, обвисало, делалось устало-несчастным.

— Я никому не нужна. А вы у меня и это отбираете…

— Бросьте! — раздраженно ответил Чемоданов.

— И как жить? — совсем тихо спросила соседка.

Она посмотрела на Чемоданова.

— Честно, — сказал Чемоданов. — Честно. Как с чистого листа.

Чемоданов вдруг открыл для себя: все вокруг говорят о честности, справедливости и совести.

В автобусе, на улице, на работе, наверное, даже дома, в семьях. Он слушал и удивлялся: много в людях всякого накопилось. Может, как и у него — через край хлынуло.

Подступило к горлу и…

Ну, когда-то же должно было, думалось ему. Иначе-то как? Мрак и ужас. Хоть Катьку спроси, хоть кого.

А так — честно.

День четвертый

Телевизор сошел с ума.

То есть новости в телевизоре пошли с сумасшедшинкой.

Утренний выпуск был полон эксклюзива от местной администрации: и глава, и руководители отделов, будто сговорившись, каялись на камеру.

Сначала признавались, потом каялись, потом обещали, что больше никогда!..

Картинка тряслась, и лица чиновников, напряженно-искренние, с выпученными глазами, то пропадали из кадра, то появлялись вновь. Слышались всхлипы, но Чемоданов не мог поручиться, что это не оператор.

— Мы теперь честно! — доносил микрофон.

— Обязуемся служить!

— И не воровать!

Толстая женщина в брючном костюме, видимо, куратор социальных программ, упав на колени, протягивала сцепленные пальцы в объектив:

— Пособия всем! Всем, кому положено! Пожалуйста!

Затем падала ниц, и волосы ее мели по паркетным плашкам.

Сам глава был насуплен и вещал трубным голосом:

— Мы, всем коллективом, единогласно решили, что пока остаются острые проблемы, будем работать в двенадцатичасовом режиме.

Он поднимал палец.

— Без дополнительной оплаты!

И смотрел на зрителей прояснившимися честными глазами.

— Вот как, — сказал сам себе Чемоданов, стукнув кулаком себя по колену. — Давно пора.

«А если это по всему городу? — подумал он. — А если по области? А если…»

У него захватило дух. Он почувствовал, что становится свидетелем чего-то великого, волнующего, окончательного.

— Катя! — позвал он. — Катя!

Супруга появилась аккурат к репортажу из отделения полиции.

К отделению стояла очередь. Хмурая. Мятущаяся. Полная не самых приятных личностей на фоне кирпичной кладки и распахнутой железной двери. Чемоданов решил сначала, что это стоят к открытию магазина.

Раньше так стояли разве что к пивным киоскам.

Но тут торжествующе влез репортер, и оказалось, что ни к пиву, ни к похмельному состоянию собравшихся ситуация отношения не имеет.

— Удивительное событие происходит сегодня на улице Тоцкой! Очередь у отделения полиции! В чем же здесь дело?

Репортер заглянул в камеру и побежал в люди.

— Что вы здесь делаете?

С хитрым лицом он проткнул микрофоном, похожим на черный леденец на палочке, воздух перед щуплым мужичком в джинсовой куртке.

Мужичок смутился.

На лице его отразилась внутренняя борьба, но затем какая-то твердость появилась в его взгляде, ощущение правоты, правильности, что ли.

— С повинной я. Украл.

— А почему стоите?

— Совестно.

Репортер покачал головой и перепрыгнул к следующему очереднику:

— Вы, наверное, тоже сдаваться?

Очередник, хмурый, рослый мужчина в кожанке, отвернул микрофон в сторону:

— Шел бы ты, парень, отсюда. Здесь все такие.

И очередь закивала его словам.

На заводике кипела жизнь.

Именно так ощутил для себя Чемоданов какую-то вдохновленную суету в цехах и даже в заводоуправлении. Все бегали, все мелькали с какими-то радостными лицами, всех куда-то несло, тащило, толкало.

Все почему-то общались или радостным шепотом, или лозунгами какими-то. Чемоданов и сам заметил за собой.

— Товарищи! Премия — в конце месяца! — восклицал он, если и удивляясь внутренне, то совсем недолго.

Или:

— Лучше трудимся — лучше стране!

С питерцем они сработались замечательно.

Тот пропадал черт знает где, а, появляясь, объявлял одну за другой пугающе хорошие новости:

— Расширяемся! Дали госгарантии! Договорился с областными!

Глаза у него блестели, словно наполированные.

— Мы с тобой, Николай, такую стройку отгрохаем! — зажимал он кулак. — Мы так развернемся! Не торговые центры теперь нужны!