Этот добрый жестокий мир

Из столицы спустили директиву, из которой стало ясно, что, по прогнозам аналитиков, в ближайшие две декады Галактику ожидает небывалый, ажиотажный спрос на местные вина. Вместе с директивой прибыли контейнеры с вакциной триплодии.

Родители красавца Зардалека из соседней деревни заслали сватов к моим папе и маме. Те, польщенные вниманием не менее успешной семьи, чем наша, дали свое согласие. В две недели — к чему откладывать неизбежное да очевидное? — сыграли свадьбу. В день свадьбы, когда рекой лились вина из погребов обоих роднящихся домов, мои братья подбили Зардалеку глаз — чтоб не баловал с любимой сестренкой да не вздумал глядеть налево.

В брачную ночь я подбила Зардалеку второй глаз, приставила секатор к судорожно сжавшемуся мужскому достоинству и ласково попросила немного подождать с постельными утехами. Ему ничего не оставалось, как согласиться. К его чести, он оказался верен своему слову и никому ничего не сказал.

Бедняга. Он и не подозревал всего позора, который предстояло пережить ему самому и обеим нашим семьям.

Но мне было плевать. У меня была цель, и я шла к ее достижению.

И все средства были хороши.

Скоро тест показал наличие беременности. Зардалек только скрипнул зубами и ушел с головой в дегустацию молодых вин нового урожая. В амбулатории старушка-фельдшер, похожая на гибрид клизмы, стоматологического кресла и инъектора, сделала мне прививку столичной вакцины.

— Ты в курсе, что все еще девственница, дочка? — спросила меня фельдшерица, выпростав руки-сканеры из моего лона.

— Ага, — беззаботно откликнулась я. Гормональная буря как раз накрыла меня волной довольства и благодушия. — Надо же, как в жизни случается, верно, бабушка?

— И не говори, — откликнулась та.

Наверняка и не такого еще навидалась. Ей было лет сто стандартных. Не меньше.

* * *

Через месяц ультразвук показал, что плодов в утробе — три. Зардалек скрипнул зубами снова, но стерпел и на этот раз. Через неделю мои братья намяли ему бока, подловив на возвращении от веселой вдовушки с другого края деревни.

Я успокоила их, сказав, что это наше семейное дело. Врать к тому времени я могла настолько убедительно, что сама верила своему вранью.

Мама только покачала головой и ничего не сказала. Но я видела, что она все чаще стала задумываться, с тревогой поглядывая на меня тогда, когда думала, что я этого не вижу.

К лету живот у меня увеличился до сказочного размера. Детишки — все трое, как и положено, мальчики — росли крупными. Очень крупными. При очередном плановом осмотре в межрайонном медцентре немолодой акушер, напоминающий гибрид кронциркуля с многоруким божеством одного из пантеонов старой Земли, озабоченно покачал головой и предложил госпитализироваться заранее.

— Для возможно более удачного родоразреше-ния, — сказал доктор, поблескивая многочисленными линзами кольпоскопов и внутриутробных сканеров, которые заменяли ему глаза.

— А могут быть проблемы? — наивно хлопая глазами, спросила я.

«Проблемы» как раз чувствительно лягнули меня в район желудка и селезенки, и я ласково погладила огромный шар живота.

— Очень крупные малыши, — пожевав кончик длиннющего уса-тестера, сказал доктор. — Необычно крупные для вашего спецподвида. И ультразвук дает странные пропорции. Нехарактерные. Боюсь, придется родоразрешать вас, сударыня, оперативным путем.

— Это как? — продолжая изображать деревенскую дурочку, спросила я.

— Разрежем и вынем, — сказал доктор. — Вы ничего и почувствовать не успеете, милочка.

Я и не почувствовала.

Потом разразился скандал, но мне было уже все равно.

* * *

Детки уродились в папу.

Крепенькие, крупные, с очень светлой, словно выбеленной, кожей, с телами, напоминавшими грушу, большими ручками и ножками, огромными круглыми головами, поросшими рыжим пушком. Вокруг глаз были крути, как у вымерших давным-давно, еще на старой Земле, енотов. Носы, похожие на красные шарики для пинг-понга, грозно сопели, когда детки дрались за мою грудь, а рты, стоило малышам всплакнуть или засмеяться, растягивались до самых ушей.

За окном палаты шеренга пирамидальных кипа-ролей отделяла больничный сад от раскинувшихся до самых далеких гор виноградников. Дозревал первый урожай этого сезона, и мои сородичи вместе с миллионами подобных им виноградарей готовили сборочные ящики и давильни к приему ягод, полных будущего вина.

— Селия ни за что не сознается, но я знаю, что именно она приложила свои клешни к, эхм… — Аксель не нашел слов и покраснел — так, что стало заметно даже сквозь белила кожного пигмента. — Эта стерва всегда меня ненавидела. От нее одни неприятности.

— Ты называешь своих детей неприятностями? — спросила я, безмятежно улыбаясь.

— Скорее, неожиданностями, — сказал Аксель.

Помедлил.

Улыбнулся в ответ.

В каждой из своих неуклюжих клоунских ладоней он держал по отпрыску, рассматривая их с недоумением и легким — а может, даже и не легким: кто их, клоунов, поймет? — испугом.