Этот добрый жестокий мир

Станислава! От тебя одни проблемы! Какой из тебя журналист, ты же на бухгалтера училась! Ах, не хочешь в конторе сидеть? Я сижу, а она не хочет! Королева! На панель тебе дорога, а не в журналистику!

Парк. Уйти. В глубь этого парка. Осеннего, промозглого. Там нет людей, нет проблем. Шаг-другой, прогнившие листья под ногами. Тишина. Осень впала в депрессию. Осень плачет выжатым облаком. Женщина смотрит на оголенную землю, мнет в руках пожухлый мокрый лист, улыбается. Одними глазами. Чему-то, понятному только ей.

А болото хрипло каркает, силясь засмеяться в ответ. И чавкает, булькает, поднимается все выше и выше.

Ффф!

Открываю глаза, боясь даже мяукнуть. Лапы кошачьи! За пять с половиной жизней я всякое видал, но ЭТО! Нет, в мире полно озлобленных, обиженных, вечно всем недовольных двуногих, но Виктория… Такое впечатление, что кто-то отщипнул от разных людишек по кусочку тумана, умножил на десять и впихнул в мамашу. А туман не выдержал и превратился в болото.

Слыхал я что-то о болотниках. В прошлых жизнях. Вспомнить бы… Но сначала Стаську вытащить. Уже семь дней в больнице.

— Ты откуда здесь взялась?

— А вам-то что?

— Тебе рассказать, в чьей ты квартире находишься? Станислава где?

«Мяу! Что за шум с утра пораньше?»

— Нет ее сейчас!

— Значит, я подожду.

«Ну вот, мало было мамы, пришла еще и бабушка. Впрочем, Римма Алексеевна мне как раз нравится… Стаська не в мать пошла, нет, а вот в эту пожилую Даму. С большой буквы «Д». Может, хоть она болотницу приструнит…»

— Долго ждать придется! — И противный же у мамаши голос, словно у двери несмазанной. — Она в больнице.

— Что случилось? — Тень пробежала по благородным морщинам, скользнуло незримое пламя по ледяному айсбергу. — В какой больнице? Почему мне не сообщили?

— Очень вы ей нужны! — взвизгнула Виктория. — Я ее мать, и я с ней! А вы…

— Знаешь что? — ни на полтона не повысила бабушка голоса, только невидимая свеча запылала сильнее. — Ты у меня сына украла, внучку я тебе не отдам! Говори, в какой больнице, или я…

— Ах, угрожать будете! — Виктория уже не визжит — каркает надрывно. — Карга старая! Да я…

Полыхает огонь, бьется о лед, вот-вот прорвется пожаром. Хлюпает где-то болото. Кричит мамаша. Стальным тоном отвечает ей бабушка.

А я за всем этим другую картину вижу. Римму Алексеевну Кшестанчик — столичную интеллигентку, на двадцать лет помолодевшую. Викторию Абамову — провинциальную первокурсницу, умудрившуюся забеременеть от гордости университета третьекурсника Алексея Кшестанчика. Самого Алексея — влюбленного по уши в заносчивую и вечно всем недовольную Вику, которую другие парни тридесятой дорогой обходят. Друзей Лешкиных, отчаянно отговаривающих приятеля от женитьбы: «Ты ослеп, что ли?» — «Вы ее плохо знаете! Когда мы вместе, она смеется! Ей просто нужен кто-то, кто бы ее понял и разбудил… Увидите, она изменится». Римму Кшестанчик с поджатыми губами: «Или эта селючка болотная, или я».

Стоп! От услышанного шерсть становится дыбом.