Этот прекрасный мир

Есть у него вещь, которую он называет «Мертворожденные близнецы». Это полиптих, состоящий из миниатюрных створок, изюминка которых не только в изображении эмбрионов, но также в символизме. Если вы нравитесь ему, Райхель покажет вам в одной из створок маленькую распашоночку, о какой мать мертворожденных близнецов, вероятно, думала в родовых муках. Он говорит это так просто и так искренне, что хочется плакать. Распашонка на холодном пренатально-зеленом фоне в самом деле такая, какую может представить себе только рожающая женщина. Чувствуешь, что в леденящих муках родов, в момент, когда, кажется, она вот-вот потеряет сознание, мать внутренним взором неистово ищет некий нежный, знакомый предмет, который удержит ее, хотя бы на миг, в мире людей. В этой стремительной, отчаянной попытке схватиться за него мать летит вспять сквозь миры, неведомые мужчине, к планетам давно исчезнувшим, где, может, не было детских распашонок, но где были тепло, нежность, мшистый уют любви после любви, любви к иноприродным элементам, которые претерпевают метаморфозу в матери, через ее боль, через ее смерть, чтобы могла продолжаться жизнь. Каждая створка, если смотреть на нее космологическим глазом, – это возвращение к зашифрованному сценарию жизни. Целый космос движется назад и вперед сквозь временной шлюз, и мертворожденные близнецы запечатлены там в холодном пренатально-зеленом свете вместе с ненадеванной распашонкой.

Когда я вижу его сидящим в кресле в безграничном саду, я вижу, как он мысленно уносится в прошлое с мертворожденными близнецами. Вижу, как он смотрит в себя, когда нигде в мире нет зеркал: когда он застывает в глубоком трансе и должен вообразить отсутствующее зеркало. Маленькая белая птичка в углу у его ног говорит с ним, но он глух, и голос птички звучит в его голове, и он не знает, то ли говорит сам с собой, то ли сам стал маленькой белой птичкой. Застывшая вот так, в глубоком трансе, птичка ощипывается догола. Как если бы сама мысль о птичке замерла, пролетая в мозгу. Птичка и транс и птичка в трансе оцепенели. Это видно по выражению его лица. Лицо принадлежит Райхелю, но это некий Райхель в состоянии столбняка. По каменной маске лица пробегает мимолетная тень изумления. Ни страха, ни ужаса – только несказанное изумление, словно он оказался последним свидетелем того, как мир скользит во тьму. И в этом последнем видении появляется маленькая белая птичка, чтобы говорить с ним, – но он уже глух. Самые чудесные слова звучат внутри его, на птичьем языке, которого никто никогда не понимал; теперь он его понимает – понимает инстинктом. Но в этот-то момент, когда ему открывается все, он видит окаменевшим взором, как мир погружается в черную бездну небытия.

А на другом автопортрете – поясном – он изобразил себя в окружении густых зарослей. Удивительно, как он выныривает из неподвижного папоротника, на сей раз более земной, но все такой же изумленный, ослепленный и потрясенный этой пышной растительностью. Он как бы всплывает из палеозойского болота, словно уловив отдаленный гул Всемирного потопа, на его лице написано предчувствие надвигающейся катастрофы. Он предвидит гибель колоссальных лесов, уничтожение бесчисленных живых деревьев и буйной весенней листвы, которая больше никогда не распустится. Это небольшое полотно, кажется, вместило в себя все разнообразие лиственных форм, все оттенки зеленого. Это своего рода купание в пору весеннего равноденствия, и о человеке живописец даже не думает. На полотне только Райхель – огромные круглые глаза, и в них удивление, и это великое неизбывное удивление нейтрализует близящийся конец и посылает луч света в неведомое.

Райхель присутствует в каждом катаклизме. Иногда он рыба, висящая в небе под солнцем, окруженным тройным кольцом. Он висит как бог мщения, сыплющий проклятия на человека. Он бог, который уничтожает сети рыбаков, бог, который насылает на рыбаков гром и молнию, чтобы те утонули. Иногда он появляется в образе улитки, и вы можете видеть его за сооружением собственного памятника. Иногда он веселая и счастливая улитка, ползущая по пескам Испании. Иногда лишь видение улитки, и тогда его мир, и без того фантасмагорический, становится музыкальным и просвечивающим. Вы оказываетесь в его видении как раз в тот момент, когда все тает, когда остается лишь легчайший намек на форму, чтобы дать последний, быстро исчезающий ключ к виду вещей. Быстрый, как пламя, ускользающий, вечно в полете, тем не менее в его картинах всегда есть железный коготь, который ловит неуловимое и завладевает им, не ранив, не повредив. Это ловкость мастера, виденческая хватка, которая крепко и бережно держит свою жертву, не потревожив и перышка.