Этот прекрасный мир

Вот почему, изучая кондиционированный американский кошмар, я в восторге от надежды вновь собрать воедино обломки, накопившиеся на берегах этого изолированного острова инцеста по имени Джордж Инзел. Среди бесчисленных других вещей я вижу увядший цветок из Долины Смерти, осколок кварца из парка Бэд-Лендс, бусинку индейцев навахо, ржавый топор мясника со скотобойни, каплю сыворотки крови из Онкологического института, вошь из бороды еврея, улицу с названием Миртовая авеню, город целиком из целлулоида и другой, из целлофана, сухую овсянку «Грейп натс», похожую на сушеные мозги, и так далее. Точно в центре обломков, тщательно подновленный и тщательно вентилируемый, стоит Бруклинский мост. На одной башенной опоре сидит тетушка Милия и заплетает волосы, на другой – Джордж Инзел, вооруженный спринцовкой, какими орудуют гробовщики. Солнечный день, на нок-реях внизу на верфи болтаются мертвецы, окоченевшие и веселые. Тетушка Милия теперь так удобно устроилась, что, если пожелает достать Луну, чего ей иногда хочется, ей достаточно протянуть руку в митенке. Все подобрано с высочайшим вкусом, с пристрастием, предрасположением, упорядоченно, продуманно. Северное сияние размахнулось во всю ширь, и небо – как один невероятно стерильный омлет, посыпанный петрушкой и тмином. Это был превосходный день для каждого, включая Бога. Ни единого признака дождя, ни намека на кровь или чуму. Погода, как и небо, не собиралась меняться ad infinitum[174]. Под руслом реки несчастные несколько тысяч человек с клепальными аппаратами терпеливо надрывают свои легкие. В остальном же картина грандиозная. С мирной улыбкой североамериканского гангстера я хожу взад и вперед по мосту. Мое страдание скручено долговременной эластичной повязкой; на случай, если стану кашлять кровью, на моих четках, купленных однажды в грошовой лавке, висит удобная маленькая чашечка. Линкоры занимают позицию для тренировочной стрельбы по мишеням; им скоро предстоит участвовать в сражении, иначе их отправят на корабельное кладбище. Контр-адмиралы определяют азимут; они тоже будут сражаться, как все остальные герои. Каждый с исключительным героизмом примет смерть, включая великого тибетского далай-ламу. Сальвадор Дали моет свои кисти; он чувствует, что его малость опередили. Но его день близок: скоро воздух заполонят плацента, крылатые бархатцы и плевательницы с человеческими глазами. В Юкатане неистовствуют чиклерос[175]. Доведенные до отчаяния, Братья Ригли жуют собственную жвачку. На берегах Большого Соленого озера встают призраки убитых бизонов и атакуют бойню. И тем не менее небеса сияют, как омлет, веточка петрушки на месте. Превосходный день для всех, включая Бога.

Североамериканцы боятся двух вещей: смерти и безумия. Коренные жители, похоже, избавлены от этих страхов. Убийца – это человек без нервов и чувства вины. Он делает свою работу в состоянии транса. На электрическом стуле он проявляет то же спокойствие, что в кресле парикмахера, даже большее, потому что в парикмахерской смерть обычно бывает нечаянной, тогда как на электрическом стуле она гарантирована, как процент со вклада. Крепко спящего человека можно убивать снова и снова – он не чувствует боли или ужаса. Но та часть человека, которая бодрствует и которой в определенные периоды запрещен доступ к телу, со временем образует незримые силы, которые насыщают атмосферу страданием. Так целый континент движется, подобно плавучей льдине, к тропическому течению, в котором напряженность должна раствориться.

Когда я был в нем и был частью него, я испытывал такое чувство, будто остальной мир спятил. Когда дрейфует целый континент, кажется, что у этого дрейфа есть направление. Но когда станешь на корме и внезапно поймешь, что руля-то нет, испытываешь совсем другое чувство. И если так стоять очень долго, обязательно сунешься в воду, не узнавши броду. Именно это со мной и случилось. Я сунулся в воду в водолазном костюме и перерезал канат. Очутившись на дне, я почувствовал, что наконец стою на твердой почве. Глядя вверх сквозь морскую толщу мокрыми глазами, я различил подошвы и пятки тех, кто надо мной катался на коньках по тонкому льду. Впечатление было такое, будто они уже на небесах, разве что ангелы не вооружены картечницами Гатлинга. Но на лицах у всех было написано блаженство, как у покойников. Они просто ждали старуху с косой, которая их скосит.

Совершая свое долгое бегемотье путешествие, я пришел к пониманию некоторых вещей, которые предки безуспешно пытались вдолбить мне. Я понял, что нужно дышать очень легко, почти совсем не дышать. Понял, что нужно уступать дорогу, находить окольные пути, плыть по течению; понял, что нужно убивать время, плавая на спине, втираться в доверие к самым зверским типам, быть исключительно гибким и неспортивным, бесхребетным, пушинкой в пустоте, – если желаешь достичь другого берега.