Этот прекрасный мир

Другой берег! Прежде всего вы должны научиться забывать о том, что есть другой берег. Потому что берег всегда возникнет, когда это необходимо. Как во сне, чтобы избавиться от кошмара, достаточно проснуться, точно так же в подводном путешествии берег всегда рядом, стоит только решиться поднять самого себя за волосы. Безумие же грозит, лишь когда усомнишься в том, что можешь поднять самого себя за волосы.

Смерть, которая ожидает нас всех, – это амнезия, неминуемо поражающая спящего, который в критический момент отказывается просыпаться. Целые народы вымерли вот так, во сне, так что смерть стала почти привычкой. И то же самое случалось с теми, кто пускался в великое путешествие, – с теми, я имею в виду, кто намеревался достичь рубежа иной реальности, – когда, пересекая границу, они на полпути внезапно теряли веру, а с ней и опору в этой зыбчайшей материи.

Выжили те бизоны, которые приняли ярмо и упряжь. Умирать перестали те люди, которые смирились со своей судьбой. Великий женский принцип непротивления создал равновесие, в котором космос остается вечно космогоничным и космологичным. Вселенной не нужны ни кирпич с раствором, ни стальные балки, чтобы сохранять прочность, потому что все сущее прочно.

Ни один верующий человек, другими словами, пребывающий в состоянии равновесия, не захочет ни на йоту изменить своего положения. Позади него, поддерживая, как арка, стоят предки; перед ним, с вечной непостижимостью отступая в ад, – матери. Он должен дышать со всей осторожностью, чтобы не прорвать пленку, удерживающую его над бездной. Он должен верить в чудесную силу своего дыхания, если хочет вырваться из круговорота смерти и возрождения. Матери трудятся непрестанно, они вечно беременны неприглядными надеждами и сомнениями. Ничто не может избавить от боли рожденья, кроме признания чудесной природы собственного бытия. До тех пор, пока люди не признают собственную силу, матери будут продолжать служить смерти.

Есть рыба, умеющая говорить, и растения, способные проглотить человека целиком; есть алмазы, рождающиеся в грозовую ночь. И есть звезды, еще недоступные нашему зрению, но которые откроются нам в свое время без малейшей помощи научных инструментов. Когда человек ясной морозной ночью смотрит на небо, густо усеянное звездами, он может думать двояко, в соответствии со своим душевным состоянием, и в обоих случаях будет прав. Он может думать: «Какие они далекие! Какие непостижимые!» А может и так: «Какие они близкие! Какие теплые! Совершенно понятные!» Тетушка Милия была одержима Луной; она вечно протягивала к ней руки. Я помню, когда она первый раз потянулась к Луне, в ту ночь, когда сошла с ума. Никогда Луна не казалась мне настолько далекой. И все же не безнадежно далекой! Вечно за пределами досягаемости, но всего лишь, так сказать, на волосок. Лет двадцать спустя я однажды ночью смотрел в полевой бинокль на Юпитер. Говоря языком астрологов, Юпитер – мое благодетельное планетарное божество. Какой удивительный лик у Юпитера! Никогда не видел я ничего столь лучезарного, столь преисполненного света, столь огненного и одновременно столь холодного. Той ночью на крыше моего друга все звезды вдруг стали ближе ко мне. И остались такими, на несколько световых лет ближе – и теплей, ярче, благодетельней. Когда я теперь смотрю на них, я знаю: все они обитаемы, каждая из них, включая так называемые мертвые планеты, вроде нашей Земли. Свет, исходящий от них, – это вечный свет, огонь творения. Этот огонь холоден и далек только для тех, кто отказался от своих горячих чувств в пользу безумных точных инструментов.

Книга, о которой я говорю, была своего рода нотописью на элементарном языке нового царства сознания, который я только сейчас начинаю осваивать. С тех пор я пересек экватор и заключил мир с силами Нептуна. Все Южное полушарие раскинулось, предлагая себя, в ожидании, когда его нанесут на карту. Структура сознания полностью обновится. Прошлое, хотя оно и невидимо, не мертво. Оно дрожит, как огромная капля воды на ободке холодного кубка. Я стою, вплотную приблизясь к себе посреди открытого поля света. Я описываю сейчас только то, что было и будет известно о самих себе всем людям до меня и после меня. Я неспособен говорить о чем-то, чего не пережил сам, добавить хоть слово лишнее.

Моя мексиканская инкарнация закончилась, моя североамериканская жизнь позади. Гангстер во мне умер, и фанатик с безумцем тоже.

Космологический глаз

Мой друг Райхель тут всего лишь предлог, дающий возможность поговорить о мире, о мире искусства и мире людей, и о вечных ошибках понимания между ними. Когда я говорю о Райхеле, я подразумеваю любого хорошего художника, который видит, что он одинок, презираем, недооценен. В этом мире Райхелей истребляют, как мух. Так будет всегда; за то, что ты иной, за то, что ты художник, наказывают жестоко.