Этот счастливый токсичный мир

– Ты что делаешь?! – уцепился за меня дед. – Ты не слышал?! Ты не слышал, что он только что сказал?! Тут проводят опыты, от которых люди умирают! Колют какой-то убийственный препарат! Это же преступление высшей категории! Мы должны выбраться отсюда и рассказать обо всем Орланду Эвкали!

Я вздохнул. Поставил Финарда, который к этому времени уже не сопротивлялся, обратно на пол. Он едва стоял, пришлось придерживать одной рукой.

– Слушай, дед. Я нахожусь здесь по распоряжению Орланда Эвкали. И в мою задачу входит следить за тем, чтобы люди вроде него… – Я ткнул пальцем в плечо Финарда. Он вздрогнул. – Работали над проектом. А люди вроде тебя, – я указал на впалую грудь Максия, – не мешали процессу. А если будешь создавать помехи или делать что-то лишнее, окажешься не на роли уборщика, а на роли подопытного. Я это могу устроить, ясно?

– Пирожки мне в кишки! – прошептал дед, оглядываясь по сторонам. – Ты что, все еще не понял? Тут убивают людей, мальчик! – Он потряс меня за свободную руку, но я не шелохнулся. – Тут убивают людей! Ради экспериментов! Убивают! Убивают!

Конечно, я знал об этом, но на секунду во мне срезонировал смешанный с отвращением страх, отражавшийся в глазах деда.

– Я в курсе. – Я раздраженно отбросил его руку. – Но это уже не люди, а овощи. Они ничего не соображают, и у них нет родственников. – Я нарочно выждал паузу, внимательно глядя на Максия. – Они никому не нужны. Для Гедониса такие люди – просто бесполезный балласт, но их тела еще могут послужить на благо науке.

– Милосердная Вита! Но это же люди! – воскликнул дед, и его голос эхом разошелся по коридору.

– Не надо разыгрывать из всего трагедию, тут не театр, – отрезал я. – Это просто биоматериал. И лично я весьма заинтересован в том, чтобы не носить слюнявчик в конце жизни. А тебе уж тем более пора задуматься о своем будущем, дед.

– Да как только пол у тебя под ногами до сих пор не раскололся? – в отчаянии топнул ногой Максий. – Что ты за эгоистичное чудовище, а? Кто тебя таким воспитал? Я бы хотел посмотреть на людей, которые вырастили такого сына! Я бы хотел им сказать…

Колючий ком у меня в груди достиг предела и взорвался.

– Это я эгоистичное чудовище?! – двинулся я на деда. – Тебе ли об этом говорить, Максий Кедр! Ты – самое эгоистичное чудовище, которое я знаю в своей жизни! Ты отказался от своей родной дочери! Ты бросил жену и не захотел даже присмотреть за ее останками! А все ради какой-то идиотской теории, которой ты кичишься? О великий мудрец! О философ века из Школы подвеснодорожников! И меня ты называешь эгоистичным чудовищем?

Я так орал, что Финард пару раз порывался от меня сбежать, но я не пускал. Мне казалось, что если я перестану держать его перед собой вместо щита, то вцеплюсь деду в глотку.

Максий смотрел на меня, выпучив глаза и глотая ртом воздух.

– Откуда ты знаешь? – еле слышно спросил он.

– Оттуда. – Я снова навис над ним, и наши наверняка похожие профили сблизились так, что кончики носов с едва заметными горбинками почти соприкоснулись. – Что я твой родной внук.

Как вообще можно было такое сморозить?

Голод, откат, головная боль, детская обида, взрослая ревность – даже если собрать все это в единый ком причин, он не смог бы оправдать мой идиотизм. Я никогда раньше так не проваливался, выдавая себя. Я любил балансировать на грани, да, но не позволял себе выходить за нее. И теперь сам поражался тому, до какой степени потерял над собой контроль.

И даже несмотря на эту оплошность, я все еще был дико зол. Я не был так зол с того дня, когда Максий отказался от ба.

Ал-рэй. Интермедия

Я просыпаюсь от звука подъехавшего к дому автомобиля. Его с улицы сразу слышно, если окно открыто, а окна у меня всегда открыты на случай, если ба «прилетит». Я верю, что она меня найдет, хоть мы и переехали в другой город. Я теперь называю ее ба, потому что слово «бабуля» ей не нравится.

Конечно, мама от сквозняков не в восторге, но мне уже десять лет, я наконец-то получил удольмер, изменил имя и велел ей стучаться, прежде чем войти в мою комнату, так что я успеваю «замести следы».

Я выглядываю в окно и вижу у ворот почтовый фургон. Он темно-зеленый и блестящий, как мокрая сосновая хвоя. Обожаю такие фургоны. Они красивые, и на них привозят клевые посылки. Сразу ясно – это не продукты, а что-то особенное.

Два почтальона открывают задние двери машины и, как рыбаки здоровенную сельдь, кладут на тележку с колесиками белый мешок с зелеными узорами. Ого! Интересно, что в нем такое? Я бегу к шкафу. Мама говорит, что неприлично спускаться к гостям в пижаме. Как по мне, им плевать, но спорить с мамой себе дороже.

К тому времени как я напяливаю футболку с шортами и спускаюсь вниз, один из почтальонов уже стоит у нас в холле, неловко переминаясь с ноги на ногу. Мама молча смотрит на него. Она бледная, как будто перепутала румяна с мукой, и у нее мелко дрожат руки. Мне это не нравится, совсем не нравится.

– Мам?

Я сжимаю ее тонкие пальцы. Мама холодная и безвольная. Она будто не видит меня и не чувствует. Испуганный луч ее взгляда пронзает мешок.