Ева и головы

Солнце, уже вроде бы отправившееся на покой, хитрым образом продевало свои лучи-нитки сквозь игольные ушка декоративных башенок и верхних этажей самых высоких зданий. На улице догуливали какие-то молодые повесы — приставали к торговке сладким пшеном, которая стояла прямо напротив их дома.

— Почему они ещё на улице? — спросила Ева, когда они замерли, буквально дыша светом, у очередного окошка. — Неужели не видят, что близится ночь?

— Это город, — сказал Эдгар. — Здесь тьма не имеет такой власти. Здесь по улицам задолго до заутрени ходят стражники с огнём. И у загулявшего не может быть страхов, кроме как расстаться с кошельком в переулке. Ну, и с жизнью, если будет сильно неосторожен. Но это, согласись, сущий пустяк. Другое дело — жизнь под городом, в сообщающихся между собой казематах и подвалах. Вот куда ныряет тьма, когда наступает её время. И она там злится, мечется в четырёх стенах, и горе человеческому существу, которому не посчастливится там оказаться.

Глаза костоправа сделались круглыми от нагнанного им же самим ужаса. Там, за окнами, был мир сродни миру грёз, там щипала травку на лужайке перед домом какая-то приблудшая коза, там вышагивали, гремя сапогами, стражи, хмуро обводя глазами вверенную им территорию, там спешили завершить дневные дела люди, ставшие вдруг маленькими, как будто её, Евы, голова вознеслась к небу на гигантических плечах. Она видела то, что в обычной жизни было от неё скрыто: щеголеватое перо в шапке какого-то господина, ярко-красные пятна на лысине бродяги, непонятно как оказавшегося в малахитовом квартале.

— И что с ними тогда происходит? — еле слышно спросила девочка.

— Никто доподлинно не знает. Но они теряют человеческий облик. Превращаются в оборванных, неряшливых существ. Ты их ещё увидишь — днём они, обыкновенно, выползают наружу, словно улитки или слизни.

— Для чего?

— Чтобы взглянуть на солнце. Даже улитки любят солнце.

В комнате их ждала единственная свеча на столе, сгоревшая уже на добрую треть, да поостывший ужин. Ржаной хлеб высился руинами замков древних королей. На огромных металлических тарелках в окружении кружков кабачков лежали рёбра какого-то животного. Ева предположила, что это останки водящихся в подземельях зверей, безглазых, покрытых чешуёй, с жабрами и с усами, как у кошек, но Эдгар сказал, что это оленина. Ева в первый и, наверное, в последний раз пробовала оленя — такое мясо считалось пищей благородных. Когда графья и всяческие корольки выезжали на охоту, они охотились именно на этого рогатого императора леса. Судя по жёсткости мяса, олень был достаточно старым. Эдгар ел, похоже, без всяких задних мыслей, Ева же всерьёз призадумалась — что значит олень в их тарелках? Выказанное им уважение, как важным гостям, или нечто другое?

Принимаясь за еду, Ева бросала настороженные взгляды по сторонам — комната оставалась такой же, какой была, когда они её покидали. Кто принёс всю эту еду? Кажется, хозяин упоминал о слугах… во всяком случае, девочка была уверена, что упоминал, хотя в каком контексте, доподлинно не помнила.

Ночь прошла примерно так, как воображала себе Ева. Дом раскачивался, будто ему приделали две птичьих лапы, и девочка, расположившаяся на перинах прямо на полу, откатывалась то к одной, то к другой стенке, замечая это сквозь дрёму, мимоходом. По коридорам кто-то бродил — может, это был Бернард, может, псы или загадочные рабы-слуги — неясное эхо, будто заблудившаяся летучая мышь, прилетало из неведомых пространств и заставляло цирюльника на кровати приподнимать голову и, сонно моргая, вслушиваться в ночь. Дверь Эдгар запер на засов, и Еву это немного огорчило: этим он, будто своим скальпелем, отрезал их и от этой реальности, и от той, превратил огромный тёмный загадочный мир, в котором Ева уже привыкла засыпать, в щепку, влекомую потоком Времени от заката к рассвету.

Несколько раз за ночь она просыпалась, думая, что слышит крик барона, но всякий раз это оказывалось не в меру разыгравшееся воображение. Эдгар покоился на своей постели как камень.

На улице не прекращалась жизнь. Где-то всё время что-то делалось, как будто там, по улицам, бродит огромное существо о девяноста ртах и семнадцати огромных, как у великана, руках, которое смеялось на разные голоса, кашляло, дралось само с собой, буянило и распивало брагу. Ева думала, что темнота, которая должна быть там, нашла лазейку из катакомб прямиком сюда, в старый дом семейства Кониг, от которого осталась одна только голова.

Господа на ночь отвели в заброшенный сад, где ослик остался бродить среди кустов акации, меланхолично срывая влажные соцветия.

— Тебя не пугают эти крики? — спросила Ева, когда, выкроив минутку перед ужином, забегала его проведать: — Крики его баронной светлости?

Похоже, ослика ничего не беспокоило. Девочка же, когда шла в дом, нашла тельце воробья, который, видно, чересчур разогнался, да врезался в арку эстакады.

Телега так и осталась стоять под окнами, по ней барабанил под утро дождь. Валдо пообещал, что на пожитки цирюльника никто не покусится.