Эвакуатор

— Да нет, вот землянство неистребимое! Можно просить без жалобности, можно давать от щедрости. У нас все было очень щедро, вот. Очень избыточно. Никто ничего не прятал, все делились. И если хочешь знать — эвакуацией ведь занимались мы одни. На других планетах тоже могли вас отслеживать и брать ваших к себе, но вот им было не до вас. Вообще ни до кого. А мы везде рассылали эвакуаторов, самая востребованная была профессия. Мы так всех и просили: купите кепочку! поешьте нашего пирожка! айда на нашу планету! Все — от избытка, все — бери не хочу. А такая щедрость — она до добра не доводит. Она сама по себе признак какой-то высшей, конечной стадии развития. За которой только большой взрыв — и привет. Так что очень может быть, что это все, — он обвел рукой черные башни своего коркынбааса, — сделалось ходом вещей… У вас — кара за недостаточность, у нас — крах под тяжестью избытка.

Он замолчал. Минуты три они молча, медленно шли назад — в парк с прудом и вьюнами. Пахло почти как на Земле весной — горечью, пылью, гнилью.

— И потом, — выговорил он зло. — Ваши же все равно меня никогда не признают до конца. Я для всех инопланетянин, для всех! Мне вашу земную логику никогда не понять. Я даже твою не совсем понимаю. Я знаю только, что ты рано или поздно оставишь меня — это тоже ваше, земное, необъяснимое…

— Ну, это ты брось. При жизни я точно никуда от тебя не денусь…

— Не надо, я знаю.

— Может быть все. Но сама, по доброй воле… нет, не могу этого представить.

— А тебе и не надо ничего представлять.

— Ну Игорь! — Она тормошила его, распушала волосы, целовала в подбородок, до которого едва могла допрыгнуть. — И чего ты выдумал, что тебя все наши не любят? Бабушка моя, например, очень любит!

— Бабушка замечательная… — вздохнул Игорь.

— И дядя Боря тоже!

— А тут школа моя была, — он вдруг остановился возле металлической ограды, серебристой, в человеческий рост, густо заплетенной вьюном.

— Ты ее любил?

— Не то слово. Каждое утро бежал, как на праздник. У нас ее все любили. Учителя были такие… сейчас таких не бывает. А у вас таких вообще забыли, когда видели. Театральный кружок у нас тут был…

— Театральный?

— Ага, для эвакуатора это первейший навык. Я серьезно в артисты готовился. Но потом решил, что эвакуатор благородней.

— И кого же вы ставили?

— Да много кого. Шыкспира, например.

— О-о! А своих что, нету?

— Своих не так интересно. У ваших плотность другая. Это гравитация такая, что ли, — но у вас более серьезно как-то все. У нас-то, чувствуешь, все гораздо легковесней? И дышать легче? Я уже привык, что надвое живу. У вас — тяжело, и поэтому скоро все провалится. У нас — слишком легко, и поэтому скоро все взлетит.

— В принципе да, — важно согласилась Катька. У нее тоже было два состояния — с ним и без него. Без него она проваливалась, с ним — взлетала, а когда была более собой — понять не могла. Проклятая землянская двойственность, брянская тяжесть, художническая легкость.

— Знаешь, что я больше всего любил? — спросил он полушепотом. — Вот когда с репетиции идешь… осень, часов шесть… Светло еще. Допустим, сентябрь. И так таинственно… Таинственно, уже когда выходишь из пустой школы. Я очень любил оставаться после уроков. Такое все необязательное. У нас вообще был культ необязательного, я не скажу, что у всех, но как-то это входило в саму идеологию планеты. Делать без принуждения, помимо необходимости. Избытки, излишества, внеурочности… Мне нравилась пустая школа, в которой кончились занятия, нравилось репетировать в актовом зале, идти пустыми коридорами, потом медленно, никуда не спеша, с портфелем идти домой. Мне казалось, что все люди со мной в заговоре. Я шел мимо поликлиники, мимо рыбного магазина… навстречу все попадались тихие, таинственные и доброжелательные прохожие, которые на меня смотрели с легким изумлением и скрытым одобрением: как это я, так явно принадлежащий к тайному обществу, не боюсь тут ходить в открытую? Но ведь вы тоже не боитесь, отвечал я им мысленно. Мы — да, но нас никто не видит, кроме тебя, а тебя всем видно. А кроме театрального, у нас еще был литературный кружок. Мы даже делали свою радиопередачу. Клуб умных детей. И по нему тоже было видно, что и такой клуб, и такие дети могут быть только в гибнущей стране. Столько приличных людей она просто не выдержит. Я это знаешь когда почувствовал? Когда клуб стал распадаться. Кто-то не мог приходить из-за учебы, потом из-за романов, из-за собственных детей… Я тогда понял, что обречено всякое сообщество, которому хорошо вместе. Его мир раздавит. Так и с планетой. Но вот собираться по вечерам… о чем-то говорить… иногда пить вино, иногда просто рассказывать страшное… А между прочим, здесь я впервые поцеловался.

— Можно повторить, — сказала Катька и тут же испугалась: ведь это было все равно что целоваться на кладбище. Обугленные деревья лежали кругом, и школа, все перекрытия которой провалились вниз и лежали на первом этаже бесформенной кучей, просматривалась насквозь.

Игорь, как всегда, все понял.