Эвакуатор

Она заводилась, как все истерики, от самоповторов, и все сильнее качала коляску, и ребенок в недрах коляски проснулся и заорал.

– Что ж ты мне ребенка разбудила, Денисова? – спросила Колпашева тихим, сладким, угрозным голосом. – Это ребенка ты мне разбудила? Ты разбудила ребенка моего? Ты сглазить мне ребенка хочешь, Денисова, гадские твои глаза? Я тебе, Денисова, выцарапаю глаза твои гадские! Граждане! Милиция! На помощь! Ребенка моего хотела украсть! Хотела непрописанная украсть моего ребенка! Помогите, граждане! Ох ты моя цыпонька, ластонька, рыбонька! Граждане! Украсть хотели ребенка! Ох ты моя лапонька, моя кисонька, моя детонька родная! Родная моя, украсть хотели ребенка! Сука рваная, цыпонька, хотели украсть! Ребенка рваная цыпонька родная сука хотела украсть ласонька семест два по черезвычайному! Граждане!

Катька не стала дослушивать этот концерт. Она позорно бежала, слыша за собой топот погони, которой, разумеется, не было – весь район знал Колпашеву, и никто не стал бы сбегаться на ее крики. Колпашева хохотала Катьке вслед, а Катька бежала и бежала, пока не вскочила в первый попавшийся троллейбус. Ей было все равно, куда ехать. Ад был везде – в Москве, в Брянске, в Тарасовке. Всюду ждал куркуль Коля с ментом за плечами, с ребенком наперевес, с Колпашевой в обнимку. Игорь, увози меня куда хочешь. Черт меня дернул ехать сюда. Куда меня везут? Троллейбус заворачивал к вокзалу. Катька выскочила на остановке, поймала таксиста, сунула ему сотню при красной цене полтинник и через пять минут ввалилась в бабушкин дом.

– Что с тобой, сумасшедшая? Лица на тебе нету!

– Отстань, – сказала Катька, пошла в комнату, рухнула на тахту и до ночи пролежала, не шевелясь и не отвечая на расспросы. Ей все казалось, что за ней сейчас придут и возьмут на семест два часа, а там и на всю оставшуюся жизнь – за попытку украсть ребенка, за недостаточную почтительность к Колпашевой, за то, что в девятом классе Катька не могла выполнить норматив по бегу на 500 метров. Самое страшное, что Колпашева называла ее Денисовой. Это была ее фамилия по мужу, а значит, Колпашева за всем следила, читала «Офис», готовилась. Все было не просто так.

– Ой, извини, пожалуйста. Я правда не знал.

А какая у тебя девичья? Ты ведь говорила, я забыл.

– Неважно. Так даже лучше, страшней.

Между тем никакого дела до нее Колпашевой, конечно, не было. Она получила лишнее подтверждение своей власти над москвачкой и еще восемь лет могла жить в родном Брянске в полное свое удовольствие.

Но ужасней всего была догадка о том, что полная власть Колпашевой над Катькой и беспомощное Катькино изгойство были как-то связаны с эвакуатором, с изменой и беззаконной любовью – с той непобедимой внутренней неправотой, которая и делала Катьку такой уязвимой. Если б не Игорь, она, мужняя жена, конечно, нашлась бы что ответить. Теперь у нее не было никакой опоры и никаких прав, и всякий мог с ней сделать что угодно.

VIII

В шесть утра их с бабушкой разбудил стук в дверь.

– Кто? – сипло со сна крикнула бабушка.

– Милиция!

– Участкового черт принес, – пробормотала бабушка, шаркая к двери. – Ну чего тебе еще? – крикнула она, не спеша отпирать.

– Это за мной, – прошептала Катька. Ее колотила неудержимая дрожь, и остро болел живот.

– Да ладно.

– Открой, Кира Борисовна, – твердо сказал участковый.

Господи, господи, думала Катька, и чего меня сюда понесло?! Бабушка все равно не уедет…

– Измена, Борисовна, – сказал участковый, входя. На улице шел дождь, на менте был серый форменный плащ, и на пол с него натекала лужа. – Спасаться надо.

Боже мой, подумала Катька, какая еще измена? Когда я успела изменить не только мужу, но и Отечеству?

– Спасай, Борисовна, – повторил участковый. Он был совсем молодой, наглый, но в душе явно испуганный. – Пробило на такую измену, что жить не могу. А спиртное, сама знаешь, теперь с трех. И ночные все закрыли.

– Что ты все пьешь, Бакулин, ты мне скажи? Твой отец у моего мужа учился, приличный был человек.

– Борисовна! – повысил голос участковый. – Я власть, Борисовна! Я такого могу наделать… Мне если сейчас померещится, я ведь стрелять начну!

– Ну так ведь сам же видишь, что нельзя тебе. Что ж ты хлещешь?

– А от измены и хлещу, – словно удивляясь самому себе, ответил участковый. – Везде измена, и у меня измена. Я стрезва подумаю – как служить? И за голову хватаюсь. А потом примешь – и до утра ничего. А утром измена.

– И нету у меня ничего, и шел бы ты, Бакулин, улицы обходить…

– Я и обхожу. Злочеченцев не обнаружено.

– Кого не обнаружено? – спросила Катька, до самого подбородка натянув одеяло.

– Злочеченцев, – повторил участковый и пошатнулся. – Борисовна, я за себя не отвечаю. Я кого пристрелю – ты виновата будешь.

Кряхтя и шепотом ругая Бакулина скотиной, бабушка достала из-под стола белый бидон, осторожно налила полстакана золотистой жидкости и протянула участковому.

– Яблочный? – спросил Бакулин. – Люблю. Конфетка есть?