Эвакуатор

– Мужика не ругай, – строго сказала бабушка. – Ты сама не ахти какая хозяйка, тоже мне нашлась мастерица. Я помню, как ты у меня яблоки на плите сушила.

– Бабушка! Мне было восемь лет!

– И что? Если руки не оттуда растут, то они на всю жизнь так. Твой отец в пять лет первую скамейку сколотил, она до сих пор у меня целая. И брат твой в отца, а ты не в отца. Я б тебе не то что дитя пеленать, я б тебе щи варить не дала.

– А я пеленала, и очень успешно, – обиделась Катька. – Мне и в поликлинике все говорили: какая умелая мамаша, идеально ухоженный ребенок.

– Ну, не знаю. Когда ты ее прошлый год привозила, она бледненькая была и кушала плохо.

– Мы все кушали плохо, я тоже в детстве не ела ничего. Вспомни, какой спирохетой Мишка был.

– Мишка был вылитый дед, а никакая не спирохета.

– Ну и у меня вполне сытый ребенок…

– Сытый, не сытый, а руки у тебя крюки, это я тебе точно говорю. Как ты ими рисуешь, не могу понять. Шить, вязать – все из рук валилось.

– Ну что ты хочешь, я не люблю шить.

– Люби не люби, а уметь надо.

Так они трепались за липовым чаем с пряниками, купленными в ближайшем магазине, и Катьку все сильней и глубже засасывала родная брянская жизнь, из которой, в общем, совсем необязательно было уезжать. А что, приехать сюда, захватить Игоря. Бабушка поймет. Нет Москвы – и хорошо, Москва, в конце концов, не всегда была столицей. Перенесут. Стране-то все равно ничего не сделается, Россию же нельзя захватить. Она слишком большая, ею всякий поперхнется. Но под всем этим билась мысль, что тут не захват, что тут сама Россия перестала себя выдерживать и принялась разваливаться, – поезд бегал-бегал по кругу и стал наконец терять вагоны, болты, гайки, а вот уже и топка отвалилась, и скоро на рельсах будет лежать бесформенная куча покореженного металла; нас никто не захватывает, мы сами исчерпали свой лимит, да и брянский дом скрипит, шуршит, колышется от любого ветра… Наши старики больше не спасут нас, никто и ничто не спасет; вся надежда на лейку.

– Бабушка, – сказала Катька. – Пожалуйста, поедем со мной.

– Сказала тебе, не поеду. Тебя приму, всех твоих приму, а сама никуда не поеду. У нас знаешь как: где родился, там пригодился. Деду скока раз предлагали после войны: в Выборг езжай, в Таллин езжай… Никуда не поехал, из армии уволился – майор! – и обратно в Брянск учительствовать. Что ж я теперь? Я уеду – ему и оградку никто не покрасит.

Катька отчаивалась: бабушку было не уговорить. Тут спокойно и тяжело стояла твердыня, с которой ничего не сделаешь – именно потому, что рациональных аргументов у бабушки не было. Дом, да возраст, да кот, да соседи… и наравне с домом дедова могила, которую тоже нельзя бросать, потому что и она такая же естественная часть этого дома, как кухня, чердак, погреб; чердак и погреб вместе… А если конец – то конец всему, старому человеку грех бояться конца; и Катька понимала, что здесь предел ее сил.

– Мы тут все погибнем.

– Ничего, не погибнем. В Ленинграде вон в блокаду жили, кошек ели, не погибли.

– Да пойми ты, что сейчас не то! Сейчас никто тебя не будет голодом морить, взорвут к чертовой матери – и поминай как звали!

– Ты не ругайся, не ругайся.

– Бабушка, я тебе серьезно говорю.

– Ну и я тебе серьезно говорю. Хватит, отъездилась. Мне на базар дойти трудно, а ты говоришь – за границу.

– Да от тебя ничего не потребуется! Сядем сейчас в автобус, и всех дел…

– Нет, и не говори. Что ты, Катька, как банный лист к одному месту? Ты и всегда такая была: тебе скажешь раз, скажешь два – нельзя! Нет, она канючит… Помнишь, как ты кролика просила? Каждые пять минут пищит: «Кролик! Кролик!» Мать не выдержала, купила кролика – ты через пять минут смотреть на него забыла.

– Ничего не забыла, я его кормила.

– Ты сыром его кормила, дура пустоголовая! – Бабушка засмеялась басом; голос у нее вообще был низкий, внушительный, сейчас еще и хрипловатый от недавней простуды. – Ой, прости, Господи! Сыром кролика кормила! И это еще… морковь из земли вырыла и тычет ему! На, кролик, морковь! Грязную, только с гряды, в нос прямо! Ой, Катька, не девка была, а тридцать три несчастья. А чайник на себя как вывернула?

– Я отпрыгнула, – хмуро сказала Катька.

– Отпрыгнула, а руку всю обварила! Дед скок в машину – не заводится, он пешком побежал с тобой на руках в больницу! Сколько повязок меняли, сколько потом к хирургу водили! Всё боялись, шрам будет у девочки во всю ручку, никто замуж не возьмет! Выскочила как милая. Ты зайди хоть потом к Милице Сергеевне, спасибо, скажи, Милица Сергеевна, и замужем, и удачно все! – Милицей Сергеевной звали врачиху, которая тогда в самом деле спасла Катьке руку – а впрочем, Катька ничего этого не помнила, ей было три года.

– Ну ладно, – сказала Катька. – Я пойду пройдусь.

– Чего пройдусь, гляди, дождь какой сыплет! Ложись поспи, ты же всю ночь в этом автобусе тряслась!

– Нет, нет. Погуляю, потом, может, лягу. Я в парк схожу.

– Ну иди, – бабушка встала из-за стола и принялась наводить порядок в кухне. – Дождевик надень.