Евангелие от Фомы

Все яснее и яснее становилось Иешуа, что только смерть одна избавит его от ужасной тяготы его запутавшейся жизни, совсем, совсем, увы, не похожей на солнечную жизнь лилий полевых и птиц небесных. Но он боролся с этими черными мыслями и отдыхая, уходил в мечту о милой ему сельской жизни, рука об руку с Мириам. Он видел в воображении пышную весну галилейскую и красные от цветов луга, — в Палестине почти все весенние цветы красные — и медлительный, качающийся шаг тяжелых волов на тучном, пахучем поле и себя за плугом, с длинным дорбаном в руке, с вольной песнью на устах. Видел он, как поднимается его пшеница, как идет в трубку, как выбрасывает колос и качается волнами под ветром. И первый сноп в торжественном и веселом шествии поселяне несут к жрецу, и старый, и малый, все без разбора, кружатся в веселых хороводах и поют песни, и жрец приносит этот сноп Адонаи в благодарность за урожай, и на пиру веселого праздника шабуота красуются кислые хлеба из первой муки… Он видел себя в тиши полей, со стадом своим, у серой и молчаливой башни пастушьей, среди багрянца виноградников своих, у точила, в котором виноградари точно окровавленными ногами весело и усердно топчут виноградные гроздья… Все это близко, рукой достать, и все это, знал он совершенно несомненно, было теперь недоступно ему, отмеченному роком…

И мысль о конце пугала его все меньше и меньше…

XXXIV

И расцвели по всей стране и отцвели золотые цветы огней Ханукки, и в воздухе иногда уже чувствовалась сдержанная улыбка близкой весны, а Никодима все не было, и по-прежнему бесплодны были усилия Иешуа пробудить к жизни божественной мертвый город, и некуда было идти. Раз, вернувшись из храма, — он опять стал ходить в портики, и нападки его на храмовников и законников становились все острее — он, обессиленный, полный горечи, сидел один в комнате, которую он снимал вместе с Симоном Кифой и Иохананом Зеведеевым у одной вдовы, на окраине, около Овчей Купели, и слушал в душе искушающий голос: «Ты сам растоптал все цветы жизни и остался при бесплодной скорби этой. Но ведь все же солнечный день прекраснее мрака и радостный смех желаннее слез!.. Может быть, еще не поздно… Потом? А кто знает, что будет потом!..»

Дверь отворилась, и в комнату вошел Иуда. Лицо его было бледно и более, чем когда-либо, растеряно. При виде Иешуа оно исказилось в страдании.

— Что ты? — испуганно поднялся ему навстречу Иешуа. — Что с тобой?

— Умер!.. — в рыдании вырвалось у того. — Умер, умер, умер…

И, вцепившись в свои седые волосы, он вдруг страшно заквохтал. Иешуа понял, что умер больной ребенок, младший, который мучительно страдал многие месяцы, а потом стал как будто поправляться. Иуда, страстно его любивший, — он был последний — чрезвычайно радовался его выздоровлению и почти не спускал его с рук, как вдруг налетела горловая болезнь, и ребеночек в страшных мучениях скончался… Иешуа был потрясен горем Иуды, но пустые слова утешения не шли у него с языка: он только побледнел и стал строгим…

— Рабби, это наказание Божие… — глядя на Иешуа с бездонным отчаянием, едва выговорил Иуда. — Я… я… брал деньги из общей кружки… и… и вот Бог покарал меня… Прости меня, рабби…

— Бог уже простил… — тихо дрогнул голосом Иешуа, обнял его и поцеловал в искривленные трясущиеся губы. — Пойдем к тебе…

Он накинул свой темный плащ, и оба молча направились к берлоге Иуды. Там была уже Мириам магдальская, Иоанна и два-три ученика. Мать, как всегда, лежала на своем убогом ложе лицом к стене. Сарра, накрашенная и жалкая, пугливо пряталась за спинами. В блестящих глазенках чумазой детворы стоял испуг и непонимание…

В Палестине, как и во всех жарких странах, похороны быстро следуют за смертью. Маленький покойник уже лежал в горнице в миттах, то есть открытом гробе. И, когда Иешуа взглянул в это уже тронутое тленьем, но такое трогательное в неземной кротости, чистоте и красоте личико, его горло перехватило рыдание. Горячим ключом забили в душе безответные вопросы: зачем он, маленький и невинный, страдал так? Зачем отняли у него жизнь? Зачем так больно ударили по и без того несчастному Иуде? И не было другого ответа на вопросы эти, как глубокое, холодное молчание от века…