Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

Это был замок ордена розенкрейцеров, как пояснил мне Роже сдавленным шепотом, когда мы вошли через ворота в глухой каменный двор и завернули в храм. Храм был гулкий, высокий. Но меня так укачало тогда на виражах, что я мало соображала. Помню, меня поразил барельеф над входом: два рыцаря едут на одной лошади. Странно. Еще, помню, меня удивило, что крест на алтаре был какой-то необычной для протестантских храмов формы — и на четырех его концах было выцарапано по-латыни: «Вера», «Надежда», «Любовь», «Терпение». Вот оно как. «Веру», «Надежду», «Любовь» я считала всегда нашими, родными — но вот, оказывается, откуда это идет! В комплекте с «Терпением» я их прежде не встречала — здесь мне послышалось что-то особое, незнакомое. Но что сказать? Что хотят — то и пишут. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Помню, что мне было все время дурно: то ли неудачно пообедали в дорожном ресторанчике, то ли укачало. Особенно плохо сделалось мне, когда меня, явно уже подталкивая, повели по узкой каменной лестнице вниз, — спускаться в такой глухой каменный мешок мне абсолютно не хотелось. Я оборачивалась назад с робким желанием вернуться, подняться наверх — но видела на винтовой лестнице вверху, на уровне глаз, лишь надменные остроконечные туфли Юге. Я делала вниз по стершимся каменным ступеням несколько безвольных шагов, оборачивалась — и видела в аккурат перед глазами опять острые туфли — словно пики, направленные мне в глаза. В ужасе я спускалась дальше. Наконец пошел ровный каменный пол. Холодное сводчатое подземелье. Я бы назвала это запасником музея — но было гнетущее чувство, что никакого музея, где бы это показывали людям, не существует — только этот мрачный запасник. Мы переходили из склепа в склеп (так это я назвала про себя). Да, богатства здесь были собраны огромные... но как-то не радовали. Привычным глазом гида (не зря я закончила эрмитажные курсы гидов с отличием) я определяла шедевры, висящие на стенах и стоящие по углам: египетские фаюмские портреты румяных, чернобровых красавцев и красавиц, далее — металлический, с эмалевыми рисунками сундучок-реликварий с эмалевыми же картинами из жизни святых, тончайшей резьбы шкатулки из слоновой кости со сценами охоты и уборки урожая, далее — ранние лиможские эмали с религиозными сценами... все это я бубнила, как автомат, — больше для того, чтобы не отключиться.

— Все это святая собственность нашего ордена! — надменно проговорил Юге.

«Однако, насколько мне помнится из эрмитажных лекций, розенкрейцеры развернулись где-то в 1600-х годах, а эти вещи значительно более ранние. Так почему такая уж «святая их собственность», сделанная вовсе не ими?» — подумала я.

Дальше я смутно помню, как мы оказались все вместе — стояли почти вплотную, я задыхалась — в тесной, освещенной мертвенным синим искусственным светом комнате, абсолютно пустой: в ней были лишь торчащие из стен мощные крюки и в углах — пустые подставки. Тут все они стали орать на меня, с гулким эхом, на каком-то, как мне показалось, старинном диалекте французского языка — из схваченных мной отрывков я поняла, что это комната была ограблена врагами розенкрейцеров то ли в Первую, то ли во Вторую мировую войну... Тут были предметы священнодействия, начиная с древнейших религий, — это все было священной собственностью розенкрейцеров, но было похищено и оказалось в Германии, после чего все это — тут я с изумлением подняла ушки — оказалось в России, благодаря коварной акции НКВД, и теперь... большая часть того уникального собрания оказалась в руках... моей соседки Мары — и я теперь просто обязана помочь этим ценностям вернуться сюда!

Как же, разбежалась! Уговорили! Все ваше! И коллекция русского революционного искусства — тоже ваша?

Встрепенулась душа комсомолки... хотя комсомолкой я никогда не была — и впервые почувствовала себя ею в мрачном этом подземелье, с напирающими со всех сторон розенкрейцерами!

Каким счастьем, помню, было оказаться на воздухе, на высокой скале, дышать ветром, долетающим со Средиземного моря, любоваться долинами, усеянными блестящими «капельками» — круглыми мокрыми кронами оливковых деревьев, и словно расчесанными ровным гребнем темными виноградниками на красных склонах!

Однако самое страшное началось потом, когда я, окруженная со всех сторон бритыми храмовниками в черных балахонах, оказалась наверху и они стали теснить меня к алтарю, единственному светлому месту в храме. Тут же рядом оказался Роже, теперь во фраке и «бабочке». Потом монахи расступились, и к нам приблизился Юге, весь в черном. На вытянутых его руках лежало ослепительно белое пышное подвенечное платье. Для меня? Я повернулась к Роже. Он был белее подвенечного платья! Так, значит, этого он так боялся? «Не бойся, милый, — этого не будет. Я уже обвенчана с Митей!» — сказала я Роже, улыбаясь.