Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

То была странная поездка. Мы ехали целую неделю, обедали в простецких, но очень сытных кабачках у проселочной дороги, ночевали в корявых деревенских гостиницах. Подтверждалась моя порочная теория — что мужчин никогда не бывает много, потому что все они абсолютно разные — и иногда трудно без смеха познавать их удивительные привычки, пытаясь найти им хоть какие-то объяснения. Роже возникал надо мной исключительно на рассвете, когда алели лишь верхушки гор, он воровато вбегал в мою комнату и быстро, с лету, приступал к делу — я фактически не успевала проснуться... но, может быть, это и устраивало его? При этом в акте участвовала лишь одна часть его тела, самая необходимая, все остальные были заняты какими-то другими самостоятельными движениями: ноги, семеня, словно куда-то испуганно бежали, обе руки отчаянно чесали макушку, пытаясь выцарапать какую-то спасительную идею, глаза бегали по комнате, словно проверяя: есть ли запасный выход на случай опасности? Смех мне удавалось сдерживать лишь до того мгновения, когда он убегал.

Так мы путешествовали. Я страстно, но тщетно пыталась понять: в чем же опасность и, главное, в чем смысл этого безумного путешествия? Видно, этого мне не дано понять: будем считать, что в дивных французских сырах и винах.

Мы посещали все достопримечательности по пути, Роже останавливал автомобиль, распахивал передо мной дверцу, протягивал руку, как бы вежливо скалился. Похоже, что кто-то заставлял его это делать. Но кто? Мы поднимались на горы Прованса, осматривали холмистые зеленые долины — и не было видно до горизонта никого, кто бы мог привести нас в такой ужас. Но он был — достаточно посмотреть на Роже. Давно никто не ухаживал за мной так тщательно — и с такой ненавистью. Пожалуй, последний раз такое я испытывала еще в школе, в танцевальном кружке, когда в пару ко мне был поставлен Юра Галанин, знаменитый впоследствии танцор-виртуоз, известный также и своей ненавистью к женскому полу. Думаю, что ненависть Юры ко мне была тогда такой отчаянной еще и потому, что он еще не понимал тогда ее причин... А Роже? Похоже, что он попал в какую-то крутую переделку, — при этом — из-за меня. И к тому же не мог ничего мне объяснить. Почти как Юра!

Устав от его кривой рожи, я спросила наконец: не хочет ли он вообще прекратить со мной всяческие отношения, в том числе и деловые? Он посмотрел на меня с ненавистью, наибольшей за всю поездку, и выкрикнул с отчаянием:

— Нет!

Эхо гулко прокатилось по ущелью.

Мы как раз стояли на самой высокой горе Прованса, в местечке Во, и под нами, как на ладони, открывался весь Прованс: кругленькие, как капли воды, насквозь просвеченные солнцем крохотные кроны масличных деревьев, бесконечными рядами и колоннами на всем пространстве.

Роже воскликнул с таким отчаянием, словно собирался броситься с этой отвесной горы, похожей на столб, на острые грани предгорий.

Такого ужаса в людях я пока еще не встречала — даже у моего отца, когда его везли на заведомо безнадежную операцию и он знал на девяносто пять процентов, что сейчас вот заснет под наркозом и — почти точно — больше не проснется.

Я шла рядом с каталкой, и отец, давая мне последние жизненные наказы: не кури... больше чем с двумя мужиками сразу не живи, успевал цепляться ко всем, кто встречался в коридоре.

— Пахомыч... Пахомыч! «Зенит»-то твой — все!..

— Римулька! Слышь, Римулька! Зря тогда отшила меня: Гольштейн-то твой теперь знаешь с кем?!

— Слушай, ты, Вася! Если ты моей дочери — вот она — долг не отдашь, то я с того света за ним приду, понял?!

Коридор бурно реагировал: вокруг отругивались, возмущались, злились — такие бурные проводы себе мало кто мог устроить, включая президента!

— Да заткнешься ты или нет?! — наконец в конце коридора не выдержал даже бывалый санитар с засученными рукавами, разрисованный татуировкой по локоть.

— Все! Все! Умолкаю! — проговорил папаша.

Разъехалась дверь лифта — и он умолк навеки...

Нормально, считаю я.

Здесь же, по непонятным мотивам, Роже собрался кидаться со скалы.

Вместо этого, однако, мы вернулись в машину и поехали по плавным серпантинам вниз. Миновав ущелья, оранжевые горы, утыканные соснами (см. Сезанна), мы въехали в круглую впадину, подобную кратеру, в которой лежал Марсель. Мы постояли над обрывом: город белыми террасами, красными черепичными крышами спускался к морю: в лазурной глубине торчал замок Иф, где любил проводить время небезызвестный граф Монте-Кристо. Сбоку, на скале, стоял знаменитый храм Нотр-Дам де ля Гард с громадной, выше храма, Мадонной... В этом храме молятся моряки, набираясь доблести перед долгими плаваниями. Заехали и мы. Потом мы начали плавными зигзагами съезжать в Марсель, выехали на широкий проспект. Толпа была яркая, веселая, в майках и шортах — а у нас в Питере уже лежал снег.

— Ле Канбьер — главная улица! — счел нужным объяснить Роже. — На ту сторону ходить опасно — там арабы.

— Слушаюсь! — Я отдала честь. В юности я занималась художественной гимнастикой и умела отдавать честь даже ногой.