Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

И с Митей, кстати, все шло ни шатко ни валко. Он потерял фактически работу и тем не менее бешено вспыливал, когда я пыталась перевести его от высоких мечтаний к конкретным усилиям. Интеле-хент! Революцио-нэр! Да, знатные у меня кавалеры!

«Хандра ниоткуда. На то и хандра — что и ни от худа, и ни от добра».

Все! Стихотворение окончено. Стихотворение может быть грустным, поскольку оно короткое, но жизнь не может быть насквозь грустной, поскольку она длинная.

Я встала, слегка намазалась и временно покинула этот отель.

Кстати — интересная подробность, — в нем имелся лишь один туалет на этаж, причем одноместный и, как я поняла, не связанный почему-то с городской канализацией (дорого?). Во всяком случае, те полчаса, что я провела в ожидании возле него, на двери горели красная лампочка и яркая табличка: «Самоочищение». Как он «самоочищался» — для меня осталось загадкой.

Офис Роже отзывался лишь пиликаньем факса, включенного на автомат. Поглядев адрес на визитке — Монмартр, я решила прогуляться пешком. Я поднялась туда по моим любимым длинным лестницам, время от времени оборачиваясь и оглядывая Париж все с большей высоты. Я побродила по монмартрскому холму, не слишком рьяно разыскивая офис. Вот — маленький уютный домик с короткой, но грустной надписью: «Здесь жила Далида». Тоже, говорят, любила морочить любовников... но и они обходились с ней не лучше.

Вот длинный дом — знаменитый «Корабль-умывальник» — по длинному коридору этого дома к единственному имеющемуся умывальнику ходил когда-то Пикассо и другие гении. Офис Роже неожиданно обнаружился в старом деревянном доме — но внутри он оказался весьма респектабельным, даже шикарным. То, что я увидела мельком в светлых комнатах, открыло мне, что тут не только командуют несколькими грузовичками, как говорил Роже, но и перевозят кое-что интересное — например, дивные произведения живописи и скульптуры, которые теснились тут, как на складе. В кабинете зама (вайс-президент) меня принял высокий мужественный Бертран. (Надеюсь, они с Роже не поэты?) Он сообщил мне, что Роже внезапно занемог, но смог позвонить ему, Бертрану, и сообщил, что я, возможно, зайду к ним в офис. «Зачем?» Этого Бертран не знал. «Могу ли я навестить занемогшего Роже дома?» — «О, разумеется!» И Бертран нарисовал его домашний адрес.

Спускаясь с Монмартра по длинной лестнице, я жадно вздыхала почти деревенские запахи — сырой теплой земли, угольного дыма: многие старые домики на склоне отапливаются печками. А вот и знаменитый монмартрский виноградник — самый северный во Франции.

Наконец я отпустила перила. Давно я в последний раз была в Париже — а кажется, недавно. Адресок Роже кое-что мне напоминал. Эта улица Ткачей находилась отнюдь не в рабочем поясе, где он меня поселил, а в одном из фешенебельнейших районов Парижа, где ткачей сейчас вряд ли разыщешь. Выйдя на домик Роже, я слегка покачнулась. В холле, где меня встретил учтивый лакей, стояли две высокие японские вазы эпохи Мин, от которых, я думаю, не отказался бы Эрмитаж. Да, родители Роже сбежали из Бразилии не с пустыми руками!

Потом по мраморной лестнице спустился Роже, взметнул ладони, как бы отодвигая от себя все эти богатства, находящиеся у него на сохранении, не более того... «Не мое, не мое... Все партии, партии!»

Потом мы сидели с ним на крайне неудобных стульях знаменитого французского модерниста, и Роже, покуривая длинный кальян (чем, интересно, заряженный?), сообщил мне, что он собирается в деловую поездку на юг Франции на собственном автомобиле, — и не хочу ли я составить ему компанию? Хочу, конечно! Если он думает, что запугал меня «красным поясом» и загадочным самоочищающимся клозетом, — то, значит, он плохо знает русских девушек-комсомолок.

Получив мое согласие, Роже заметался по гостиной с выражением одновременно ужаса и восторга. Чувствовалось, что в связи со мной он влип в какую-то жуткую, но чем-то важную для него переделку... по лицу его бежали волны — и их было не остановить. Чтобы хоть отчасти сгладить их, я сказала, что за все буду платить сама, — это успокоило Роже, но лишь частично. Похоже, причина его волнений была не в этом. А в чем же тогда?