Евангелие от обезьяны (СИ)

Удивительное – рядом: расистом я, верите или нет, никогда не был. Наоборот, на протяжении всех девяностых, когда поклонники Romper Stomper по всей стране опустошали прилавки магазинов с изделиями фирм Grinders и Lonsdale, я исправно огребал от бонхэдов за прослушивание пидорской музыки, нелюбовь к Родине и отсутствие пиетета к св. Адольфу. И со своей колокольни бонхэды были правы: все, что они ставили мне в вину, действительно имело место. Я ведь был музыкантом. А музыканты, за редким исключением тружеников сатанинского трэш-металла и ска-oi, – последние, кто станет тратить необходимую для творчества энергию на какой-то там национальный вопрос. Да будь ты хоть негром преклонных годов, хоть вросшей в хиджаб Фатимой, хоть каким-нибудь равом Мошиашвили: если ты способен извлечь из своего инструмента звук, от которого по коже побегут мурашки, – ты свой. Если ты читаешь и слушаешь то же, что и я, – ты свой. Ну, а если твой карман оттягивает сочная плюха, и если ты всегда готов разломить эту плюху надвое и предложить мне со словами «салам, брат», – тогда я готов идти за тобой хоть на край света, брат, мы с тобой одной крови, ты и я, и жить легко.

Что важно: мы так жили еще до Азимута. Мы, творческие парни, – мы всегда такие загадочные. Помните, в девяностых вышло черно-белое французское индепендент-муви «Ненависть» с молодым Винсаном Касселем, повествующее о криминальных буднях цветной молодежи парижских сабурбанов? Оно начинается и заканчивается одним и тем же закадровым текстом о человеке, который летит с десятого этажа и думает: «Пока все хорошо». Я все тогда не мог понять, к чему это; понял, когда громыхнуло. Так вот, мы были, наверное, последними, кто перестал считать, что все хорошо. Когда остальные хотя бы на кухнях сокрушались, роняя державные слезы в стопки с водкой, по чеченской войне и геноциду русских в Средней Азии, плевать мы на это хотели: мы оттягивались и угорали, все равно с кем, невзирая на обстоятельства, вероисповедание и цвет кожи.

Даже когда начиналась война миров, я не сразу понял, что к чему. Думал, очередная провокация плохих дяденек из-за зубчатой стенки. (Ну, вы же знаете эту хипповскую мантру о том, что все люди на самом деле братья, а войны – везде и всегда исключительно происки алчной элиты). Первое понимание пришло, когда я зашел в кабак (тогда еще работали кабаки) в обществе двоих коллег по работе, а вышел один. Точнее, вылетел: камнем, комом, орущим сгустком страха с обмоченными штанами.

Мы зашли пропустить по стаканчику после работы (тогда обычные мирные конторы еще не закрылись на бессрочные форс-мажорные каникулы), не зная, что в паре кварталов федералы подстрелили какого-то знатного борца за свободу малых народов СССР от имперского ига. В наш кабак ворвалась толпа горцев и в отместку за борца расстреляла из автоматов посетителей. Я сидел у витрины и выпрыгнул, разбив ее собственным телом, как в фильме «Место встречи изменить нельзя» Фокс разбил витрину ресторана «Астория» телом официантки. Мне повезло, я успел. А парнишка-дизайнер, который ломанулся за мной, – нет. Выпрыгнуть выпрыгнул, но на асфальт приземлился уже трупом.

Третий наш собутыльник, начальник тестовой группы, даже не дернулся. Он сидел спиной к дверям, нападавших так и не увидел. Погиб, как потом говорили, первым из всех. Двумя неделями раньше у него родилась дочь.

Верите вы или нет, но лишь тогда я понял, что собственная задница дороже идеалов всемирного братства. Что помимо десятка твоих друзей – хороших парней, способных угореть под Joy Division и закинуться с тобой легкими наркотиками в ночном клубе – в мире живут миллионы их единоверцев, имеющих с тобой общего не больше, чем с инопланетянином. Что они, уже неважно почему, давно определились со своим местом в этой истории, и это место по отношению к тебе – по ту сторону баррикад. Что именно об этом – твою мать, такое не привидится и в страшном сне! – орали еще десять лет назад все полтора более-менее адекватных, в смысле способных подискутировать, бонхэда, которых ты знал.

И что с этих самых пор, отныне и присно, больше нет для тебя ни хороших, ни плохих парней. Ты тупо делишь людей на своих и чужих. Как примитивный солдафон. Как бонхэды, топтавшиеся гриндерами на твоей голове после концертов, которые они считали антифашистскими: правы были они, а не ты. Уж так получилось, брат. Процесс необратим. Финита ля комедия.

Нет, ты, конечно, не ставишь теперь на лоб убитому спортсмену ярлык со штампом «Овцееб», «Унтерменш», «Чурка» или «Особо опасный террорист-ваххабит-радикал, убийца русских женщин, детей и стариков». Но ты ставишь на его мертвую голову печать «Враг»: отныне, и присно, и вовеки веков. И я снова, уже второй раз за день, отчетливо понимаю, как сильно изменился за эти годы. Сможешь ли ты, умник, теперь стать тем, кем мог, но не захотел стать двенадцать лет назад? Или таких не берут в космонавты?