Евангелие от обезьяны (СИ)

Мы с минуту молчим, втыкая в небо Парижа. Когда-то Азимович утверждал, что если смотреть в него долго-долго, то можно увидеть души импрессионистов и Джима Моррисона. И мне вправду казалось, что можно. Вот ведь были приоритеты.

– Насчет того, о чем ты хочешь просить, – произносит он в конце концов. – Вот ты говоришь, что хотел бы вернуть то, что было. Но я не могу понять, объясни. Если ты так верен мне, почему за все время моего отсутствия ты даже не попытался проповедовать? Почему не создал мою церковь, не написал священную книгу? Ну, хотя бы что-нибудь… в этом роде. Что там еще должны делать апостолы.

– Погоди, брат. Ты хочешь сказать, что все дело в этом? Но ведь у тебя десятки культов. О тебе написаны тысячи книг. Неужто нет таких, чтоб тянули на евангелие?

Он кривит рот.

– Ты хоть одну читал?

– Сложный вопрос. Нет. Мне трудно было, друг. Реально трудно.

– Тогда объясню. Десятки культов – это несколько сотен обдолбаных хиппи, понимающих любовь ко всему земному как веганство, наркотическую зависимость, модные фенечки и гомосексуализм. А тысячи книг – это тысячи описаний коктейлей, которыми я ужрался, и девок, которых я натянул. И ни одного описания чуда. А я ведь постоянно творил чудеса, больше чем все остальные – хотя бы потому, что больше остальных пил. Не думай, что воскрешение Лазарева было единственным. Я тебе одно чудо показал, другим – другие... Воду в вино я не превращал, но… Не важно. Один хер, писали не об этом, а о девках. Потому что это долбанный шоу-бизнес, а в шоу-бизнесе должны быть девки, а не чудеса. На чудесах ведь не сделаешь денег, потому что чудо – это то, что каждый норовит получить бесплатно. Так что никто, брат, ни одна живая душа не рассказала журнаистам о своем чуде. А и рассказала – так те не заметили.

Несмотря на серьезность разговора, я не могу сдержать улыбку. Конечно, ты не превращал воду в вино. Вино ведь легализовано, какие с ним проблемы – пошел и купил. А вот в наркотики ты воду превращал не раз и не два. Этого трудно было не заметить, хоть ты особо и не афишировал… само собой, ты вряд ли хотел, чтобы об этом упоминали в евангелиях. Воистину, умильны невинные слабости великих.

– Я вовсе и не думаю, что случай с Лазаревым был единственным. Еще как-то раз ты восстановил снежного Боба Марли, в которого прыгнули из окна. Помнишь, на чьей-то даче зимой… И еще навалил сугробы, пока все сидели в парилке. Чтобы можно было прыгать в них со второго этажа и не сломать кобчик. Никто этого не заметил, а я заметил…

– А, Бобушка, – мечтательно и нараспев произносит Азимович. – Помню, помню. Я тогда не на публику… я тогда для себя. Слишком хорош он получился у того пацанчика-скульптора, запамятовал, как его… Жалко стало, когда его разбомбили… Вот ты, кстати, не знаешь, а он там до самой весны потом простоял, этот Бобушка. Дачники детей водили смотреть на него… Н-да. Хорошие были времена.

Мое лицо самопроизвольно растягивается в блаженную маску. Чуть ли не впервые за все эти годы я отпускаю прошлое и думаю о нем без надрыва и сожаления. Я словно выдыхаю, выплевываю его – и мне кажется, будто оно, невесомое и осязаемое, прямо на глазах уплывает вверх, в самую высь, к душам импрессионистов и Джима Моррисона. Впервые за долгое время я улыбаюсь своему прошлому искренне и легко. Потому что времена и вправду были хорошими.

– Насчет того, что я не попытался проповедовать, – возвращаюсь к теме. – Так ведь и никто не попытался. Хотя это не отмаз, конечно же. Если называть вещи своими именами, то не попытался – потому что мудак и обыватель. В плохом смысле слова. А тут еще война эта... не до того стало, знаешь ли. Ты свалил не в самый подходящий момент, друг.

– Что есть, то есть, – соглашается он. – Я свалил не совсем сам, конечно. Но в принципе я мог бы направить тогда молнию на статую Георгия Победоносца, чтоб поджарила этого ссаного ушлепка-снайпера. Бесперецедентный был бы элемент шоу.

– Твою мать! – вырывается у меня. – Вот и считай себя после этого знатоком человечества. А я-то, дурак, был уверен, что хотя бы там обошлось без онистов. – Впрочем, здесь осознания истин даются легко, поэтому я не гружусь и не хватаюсь за голову, а всего лишь перекатываю ее слева направо по каменной плитке, лыбясь безадресно вверх.

– Да-с, да-с, именно так-с! – скалится в ответ Азимович. – Снайпер! он там куковал до следующего утра, пока народ не разогнали и его тихонько не забрали вертолетом. Отсидел все конечности, впал в истерику и хотел уже прыгать вниз. Кукарекал по рации голосом, как у Владимира Преснякова. Срывался на фальцет. Смешно было. Но я не об этом.

– Ты говорил о церкви и священных книгах…