Евангелие от обезьяны (СИ)

– Да как ластиком, – объясняет он. – Решил, что без них будет торжественнее. Но это временно, так что ты не парься. Во время съемок этого мультфильма ни один кролик не пострадает.

– Я уж и забыл эту фишку. Это ведь прикол старого MTV, верно?

– А то. В девяносто девятом MTV было охуенным, помнишь?

– Кто бы спорил. Тогда еще не скурвились. Крутили «Лимп Бизкит», Фэтбой Слима и «ЭрХаЧеПе». Даже Бритни Спирс была прикольной. Еще не походила на Аллу Пугачеву.

Азимович наклоняется вперед, надувает щеки и с силой выплевывает пожеванный салатовый бабл-гам. Жвачка делает в воздухе невысокую дугу и падает в белесый Париж, добавляя ему каплю цвета.

– Вот знаешь, я никогда не понимал твоих музыкальных вкусов, – вздыхает он. – Буду откровенен: я не то что не понимал, нет – я всегда считал, что у тебя очень кондовые, хуевые музыкальные вкусы. Вот скажи, например, ну какой такой на хер «Лимп Бизкит»? Как вообще можно произносить это имя собственное в приличном обществе?

Я вдруг осознаю, что Азимович не прежний. Он выглядит не так, как выглядел двенадцать лет назад на той же Арк де Триумф, а так, как сегодня утром на фото в МК. То есть, как немолодой уже, слегка потасканный жизнью и, прости Господи, стабильно употребляющиймужчина… Хотя нет, это было уже вчерашнее утро. Просто у меня сутки по твоей милости немного растянулись, друг, прости. Неважно.

Главное, замечаю я с удивлением, другое. Когда он с такой внешностью говорит так, одно с другим не диссонирует, как должно бы. В любой иной ситуации тридцатипятилетний подточенный жизнью мужик, балаболящий в подростковом стиле о музыкальных вкусах, выглядел бы юродивым. Этот – не выглядит.

– Я не произносил это имя собственное вслух уже много лет, – говорю, ничуть не слукавив. – Знаешь, я вообще уже давно не говорил ни с кем о музыке.

– Я помню. Ты выбрал другой путь, – причмокивает он, болтая ногами над Площадью Звезды, как Карлсон на своей крыше, и переводя взгляд вдаль, на башни Дефанса, как будто они как-то связаны с тем путем, который я выбрал. Впрочем, если рассматривать их как символ европейской карьерной целеустремленности, то так оно и есть.

– Да, так вышло, – соглашаюсь, потому что глупо не соглашаться. – Я ведь, в отличие от некоторых, всего лишь человек.

– Дружище, ну что ты. Конечно. Ну кто из людей поступил бы иначе?

– Твои парни поступили иначе.

Он запрокидывает голову вверх и кривит рот в белое небо, как будто я его и вправду повеселил.

– Мои парни? – усмехается он, прыская дымом. – Я тебя умоляю. Мои парни просто оказались в нужное время в нужном месте. Не хочу тебя обидеть, но в мире много хороших музыкантов. Я их нашел почти случайно, а потом сразу же все началось. Им тупо не хватило времени поступить как ты. Никто не слезет с курицы, которая несет золотые яйца. Так что не равняй их с собой. У тебя были совсем другие, на хрен, условия.

– Но мне оставалось всего несколько месяцев. Всего несколько сраных месяцев, друг. Не так уж сложно верить во что-то всего каких-то несколько, мать твою, месяцев. Мне не нужно было годами играть в говноклубах для десяти человек, не нужно было биться лбом в двери радиостанций, крутящих шансон и ар-эн-би. Я не был уставшим и разочарованным. Мне было двадцать два, а не сорок. Всего лишь, блин, двадцать два. А я повел себя как охрененно взрослый. Как убийственно, безвозвратно и абсолютно безнадежно, сука, взрослый.

– Хочешь сигарету?

– Хочу, но не буду. Из принципа. Я бросил два года назад. Не суть. Я о том, что… Знаешь, с тех пор не было ни дня…

– Знаю.

– Ну да. Тебе полагается. Я мог бы догадаться.

Странное чувство – разговаривать с собеседником, доподлинно знающим наперед все, что ты скажешь. Оказывается, за это время я от него отвык.

Двенадцать лет назад, когда я еще не знал, что он знает, было проще… Тогда все было проще. А вот Триумфальная арка не изменилась. Ей плевать, что больше нет страны, чей триумф она должна символизировать. Ну и правильно, в общем-то.

Азимович вдруг резко вскакивает и одним движением перемахивает обратно на смотровую площадку, точно акробат или звезда паркура.

– Давай, ложись рядом, – хлопает он меня по лопатке и плюхается на спину. – Повтыкаем вместе в волшебное небо Парижа, как в старые добрые времена. Не бойся, пидорасом я за время нашей разлуки не стал.

– В старые добрые времена небо Парижа было другим, – ностальгирую, со скрипом перелезая вслед и падая рядом. – А пидорасов ты называл, по тогдашней моде, геями.

– С геями у меня когнитивный диссонанс, друг. С одной стороны, как музыкант я вышел из клубной движухи и, обладая европейским продвинутым складом ума, ничего против них не имею. С другой – я должен радеть о продолжении вашего рода, а их культура несет диаметрально противоположный заряд. Вот хожу и не знаю, что с ними делать, как относиться. Совсем замучили бедного мессию. Ну, не пидорасы ли?