Евангелие страданий

Слышал ли ты, о чем говорит апостол, мой слушатель, или ты, лишь как будто это услышав, прислушиваешься и говоришь: блаженны уши, которые слышали это? Конечно, счастливы и уши, которые слышали то, что желают слышать земные уши; но ведь мы говорим не об этом. То, что ты жаждешь услышать, ты ведь слышал уже, оно слышится снова и снова, оно слышится всякое мгновение в самых разных местах, и ты не должен говорить: кто взойдет на небо, чтобы свести его к нам[395]. Но тогда блаженство состоит не в том, чтобы попасть туда, где ты сможешь это услышать, нет, скорее те, чье блаженство ты восхваляешь, имеют уши, чтобы слышать это: уши сердца. Конечно, счастлив и тот, чьи уши способны слышать тончайшие оттенки звука, и если ты восхваляешь счастье того, кому это дано, то мы хвалим тебя за то, что ты не желаешь мелочно, чтобы всем недоставало того же, чего недостает тебе. Но мы говорим не об этом. Слово, о котором идет здесь речь, не было словом, которое своей красотой щекотало бы земные уши, ведь как оно могло бы тогда стать для иудеев соблазном, а для эллинов безумием? Оно было не вдохновенной пламенной речью, ведь красоту греки ценили прежде всего остального, а вдохновенный энтузиазм находил горячий отклик у иудеев. Так что поистине его слышали не земные уши, но уши веры, которые, несмотря на соблазн раздражиться или начать насмехаться, слушали, чтобы услышать слово веры. Да, блаженны уши, которые это слышали. Но как можешь ты полагать, будто их блаженство заключается в том, что им случилось это услышать? Ведь это всегда и везде беспрепятственно может слышать тот, кто воспринял возвещенное слово.

Слышал ли ты, о чем говорит апостол, мой слушатель, – и как сохранил ты услышанное? Ведь тот, кто слышит лишь звук, тот имеет лишь ощущение, и если он станет слушать человеческую речь, он на самом деле ее не услышит, если не услышит другого; и даже если он и продолжит слушать, не слыша, пока другой будет говорить, он ничего на самом деле не услышит. Сохранил ли ты это слово с помощью той честной силы в душе, которая ничего не прибавляет и не убавляет, но в точном и неизменном виде возвращает то, что ей вверено? Пожелаешь ли ты доверить слово этой силе? Конечно, она честна, но когда наступает борение и твоя душа мятется, то ты замечаешь, что ты потому прибегаешь к памяти, что она вместе с тобой претерпевает это смущение. И память принадлежит тебе не вполне, она не тебе одному подчиняется, но зависит от того, над чем ты не властен; ведь время притупляет ее, выманивает у нее мало-помалу то, что ты ей вверил, пока, наконец, не придет то последнее время, когда ты больше всего нуждался бы в слове, о котором мы говорим. И если бы даже память могла его сохранить, чего бы ты мог от нее ожидать? Это слово, конечно, было сказано в прошлом, много столетий назад, а память как раз способна сохранить нечто прошедшее как оно было, и в точности воспроизвести его здесь и сейчас в виде воспоминания, ничего не упуская, но и не позволяя забыть, что это нечто уже прошедшее. Если окажется забыто то, что это нечто прошедшее, изменится и воспоминание, как если бы кто-то отчетливо помнил некое событие, но забыл бы, что прошло уже много лет с тех пор, как все это было. Но ведь слово, о котором мы говорим, принадлежит настоящему в той же мере, что и прошлому; ведь заблуждением было бы считать, будто уши, которым довелось его слышать много столетий назад, блаженнее тех ушей веры, которые слышали это вчера.

Но если ты не слушал это слово так, как его невозможно услышать, мы знаем, как ты слышал его: ты слышал его ушами веры. Ведь вера так же, как и это слово, для иудеев – соблазн, потому что они ищут знамения, которое возвещало бы будущее, тогда как будущее это не что иное, как настоящее; и для эллинов она – безумие, поскольку они ищут мудрости, тогда как настоящее это и есть прошедшее – прошедшее, которое присутствует, не будучи воспроизведением того, что было.

Проповедуя эту сокровенную премудрость, апостол говорит о том, что не приходило на сердце человеку. Было ли это для твоего сердца чем-то таким, что никогда в него не входило, что никогда не давало тебе никакого повода для раздражения или насмешки?