Евангелие зимы

Марк долго смотрел на меня, потом отвел взгляд. Он подошел к металлической решетке, ведущей к пожарной лестнице, и перебросил ноги через бортик. Задержавшись на секунду, посмотрел на меня.

– Это и есть моя жизнь, – сказал он. Затем нырнул в темноту и исчез из виду, оставив меня смотреть во мрак без него.

Глава 11

На следующий день я встал очень поздно и нашел мать в кухне за чашкой чая: она просматривала газеты, разбросанные по кухонному столу.

– Я вчера полдня провела в банке, – начала она, будто продолжая разговор.

– При-вет.

– Да-да, привет, но ты дослушай: твой отец согласен помогать. Детали контракта мы еще обсуждаем, но дело решенное, так что у меня наметился прогресс. – Она сидела, положив ногу на ногу и покачивая ступней. – Я уже говорила с Синди. Я-то думала, у нее туго с деньгами, а она вдруг дает мне место в здании галереи! Я уж и не знаю… Ее семья переживает трудные времена…

Мне с трудом удалось не вздрогнуть.

– Почему?

– Из-за Джеймса. Знаешь Джеймса, да? Он учился в Кантри-Дей… до этой недели. Она забрала его из Кантри-Дей и перевела в Буллингтон. Этим же все сказано! Это все равно что повесить на доме объявление: «Соседи, если кто не слышал, у моего ребенка проблемы». Ей кажется, это все ее вина. Мне ее ужасно жаль. Не знаю, почему она себя так казнит. Бедный Джеймс эмоционально раздавлен – когда он не в школе, он в галерее с Синди. Но я не стану совать нос в чужие дела… Нет, ну ты представляешь?!

Мать увлеченно рассказывала, как она оформит будущую витрину и какая мебель ей понадобится, не замечая, что я молчу. Я слушал вполуха, думая только о Джеймсе, и, когда мать сказала, что ей нужно ехать, я среагировал так быстро, что удивился сам себе. Я попросил ее взять и меня и, сверкнув одной из ее собственных улыбок, предназначавшихся для театральной публики, спросил, нельзя ли и мне увидеть ее новый офис. Мать меня обняла. Я продолжал говорить, причем как совершенно незнакомый мне человек.

– Ты молодец, – сказал я. – Я тоже хочу посмотреть.

Мать пришла в восторг. Лгать ей оказалось на редкость легко – даже на душе стало как-то легче.

Приехав, мы постояли на улице, заглядывая в необорудованный офис через большие окна – ключей у матери еще не было. В больших темных очках и модном шарфе цвета лаванды она казалась кинозвездой пятидесятых годов, режиссирующей собственный фильм, когда показывала, где будет сидеть с клиентками и планировать вечеринки, где – хранить свои дизайнерские портфолио, а какую часть превратит в фотогалерею.

– Значит, идея такая, – говорила мать. – Клиентки сами будут выбирать темы и детали праздника. Вечеринка будет в специально подготовленном помещении или у вас дома? Элегантность должна бросаться в глаза или быть неявной, будто вы сами устроили праздник? Это тоже своего рода шоу, причем целиком зависящее от вкуса клиентки, поэтому у нее должна быть возможность сравнить разные варианты.

– Или предложить что-то свое, – подхватил я.

– Вот именно.

Галерея Синди находилась рядом – ей принадлежало все здание. Мы пошли туда. Я ради этого и поехал, но вдруг отчего-то разучился нормально дышать и не мог стоять на месте. Витрина тянулась через весь фасад; яркий отсвет от двух огромных, выполненных кричащими красками картин ложился на тротуар. Матери особенно понравилась одна из работ, но я ни на чем не мог сосредоточиться.

– Фантастическое оформление, – похвалила она. – Мимо не пройдешь.

Стол в приемной был завален брошюрами и каталогами. Мать представила меня помощнице Синди, такой же длинной и современной, как некрашеные двутавровые балки под перекрытиями выставочного зала. Галерею строили в стиле обновленного склада, хотя в этой части города никогда не было промышленных складов, однако это не смущало десяток посетителей, бродивших между перегородок по залу. Глядя на мою мать через толстые линзы очков в черной оправе, секретарша повторила мое имя как непривычное иностранное слово.

Пока мы ждали Синди, я боялся пошевелиться, не обдумав заранее каждый жест. От страха я так скалился в улыбке, что непонятно, как челюсти не выпали на пол. В конце концов я застыл столбом у какого-то рисунка, в сотый раз гадая, признался Джеймс Синди или нет. Кое-как овладев собой, чтобы иметь возможность связно мыслить и не шататься от собственного дыхания, я понял, что по-прежнему не хочу ничего говорить матери. Признаться ей – все равно что открыть дверь и впустить в наш дом отца Грега, а если он вернется, то весть о случившемся облетит весь город, и от этой мысли мне делалось еще хуже, чем если бы нас в свое время застали в подвале. Пока никто не знает, это как если бы ничего и не было. Этой версии я и придерживался: ничего никогда не было.

Не знаю, сколько времени я простоял перед рисунком, когда подошла мать.

– Что ты делаешь? Почему ты ведешь себя как сумасшедший? Здесь, на людях?

– Что? – У меня, должно быть, действительно был вид ненормального.