Евангельские мифы

Что это так, видно из рассказа евангелий об избрании двенадцати: «Потом взошел на гору и позвал к себе, кого сам хотел, и пришли к нему. И поставил двенадцать...». Тут перед нами язык настоящего мифа. «Двенадцать», как мы знаем, судя по всему, неисторичны, но уже один рассказ об избрании их доказывает их неисторичность. Какая-нибудь картина или скульптура, изображавшие солнечного бога, стоящего на своей горе, окруженного двенадцатью знаками зодиака, могли быть вполне достаточным поводом для повторяющегося многократно евангельского рассказа об Иисусе, который учил своих «двенадцать» на «горе», неизвестно какой. Только сила предания и авторитет церкви могли заставить людей поверить в правдивость этого рассказа. Что касается упоминания Луки о «ровном месте», то, очевидно, оно является интерполяцией, предназначенной как-нибудь загладить расхождение между двумя евангелиями в передаче «проповеди». Так что у Луки проповедь является уже не «Нагорной», а какой-то иной. «Двенадцать» у Луки тоже вставлены задним числом, быть может, для того, чтобы усилить авторитет мифических апостолов.

XXXVIII. «Отче наш».

Так называемое «Отче наш», которое приведено в Нагорной проповеди, является такой же компиляцией из отдельных мыслей и цитат, заимствованных из иудейской литературы дохристианского периода, как и самая «проповедь». Отдельные части этой молитвы взяты, по-видимому, из какого-нибудь отдельного иудейского источника, который пользовался большой популярностью.

Рассмотрим сначала наиболее существенные параллели, которые мы находим для содержания и самой формы отдельных мест евангельской молитвы в талмуде, в библии и в иудейских апокрифах.

«На кого полагаемся мы. На отца нашего, который на небесах» (Талмуд, Сота).

«Бог наш — на небесах, творит все, что хочет» (Псалт., CXIII, II).

«Разве я бог только вблизи, говорит Яхве, а не бог и вдали?... Не наполняю ли я собою землю». (Иерем., XXXIII, 23-24).

«Воздадим каждодневно хвалу господу за хлеб насущный, который он дает нам» (Талмуд, Иом-Тоб).

«Прощай ближнему проступки его, да простятся тебе прегрешения твои по молитве твоей». Премудр. Иис. сына Сир., (XXVIII, 2).

«Кто сам быстро прощает, тому простятся грехи его». (Талмуд, Мегила).

«Твое, господи, величие и могущество, и слава и великолепие, и все, что на небе и на земле, твое. Твое, господи, царство, и ты превыше всего, как владычествующий (I кн. Паралип., XXIX, II).

«Не потерпи, господи, прегрешений наших, не дай нам впасть в грех, преступление и позор. Прогони от нас злые мысли, дабы мы всегда поступали праведно» (Ежедневная иудейская молитва).

Почти излишне подчеркивать, что талмудисты-раввины ни в коем случае не могли позаимствовать все приведенные нами в предыдущей и настоящей главе цитаты из христианских евангелий или из языческих источников. Это нынче признано, открыто или молча, почти всеми христианскими учеными, так что провозглашение «господа» автором молитвы «Отче наш» получает ныне в устах ортодоксов такую формулировку: «Конечно, молитва состоит из мыслей и выражений, которые были уже в ходу среди иудеев до Иисуса. Почти все ее содержание, действительно, имеет свои параллели в талмуде. Однако, это обстоятельство нисколько не умаляет ни красоты, ни оригинальности всей молитвы в целом». Подобное утверждение может теперь встретить сочувствие лишь у верующего христианина, а нам тем менее приходится на нем останавливаться, что мы в состоянии доказать существование дохристианского образца для всей молитвы в целом. Кстати сам Геннель признает, что «заключительный гимн молитвы отсутствует у Луки, да и у Матфея он, вероятно, не аутентичен, так как он отсутствует в наиболее древних рукописях первого евангелия».

Но ведь что означает такое признание Геннеля? Ни больше ни меньше, как вот что: даже после того, как евангелия приобрели свой нынешний вид, после того, как уже было закончено 3-е евангелие, христиане нимало не стеснялись пристегивать к своему «Отче наш» целые фразы и при том такие, какие употреблялись иудеями в их ритуале. Разве трудно после этого поверить тому, что и остальные фразы молитвы, а не только одна заключительная, таким же манером позаимствованы из иудейского религиозного обихода? Мы уже видели при анализе Нагорной проповеди, как много чисто иудейских моралистических формул попало в эту самую существенную часть евангелий. Но ведь этим дело еще не ограничивается: такие заимствования имеются и в других местах евангелий. Послушаем, например, еще одного авторитетного ортодокса.